Карибский брак

– На этот раз ваше появление в синагоге будет встречено доброжелательно, – ответил я, очень гордый тем, что знаю что-то, чего не знает мама.

– Хорошо, – сказал папа. Он вроде бы был доволен. – Мы принимаем приглашение. Придем к ней на обед после службы.

В пятницу сестра тщательно оделась, потратив на сборы целый час. Розалия помогала ей, и я слышал, как они смеются и говорят о шляпах и туфлях. Родители, похоже, нервничали. Весь день они говорили мало, но обменивались взглядами. В какой-то момент папа сказал:

– Ну что еще они могут нам сделать? Я думаю, пришло время сдвинуть это дело с мертвой точки.

– Это время уже приходило и давно ушло, – ответила мама.

Я подумал, что, может быть, она все время такая сердитая из-за того, что произошло когда-то в синагоге. Тени на мозаичном полу вокруг нее выглядели зелеными и удлиннялись по мере того, как дело шло к вечеру и приближался момент, когда она должна была восстановить отношения с конгрегацией. На один миг она предстала передо мной такой, какой, наверное, была в юности – неуверенной в себе и уязвимой. Даже черты ее лица, казалось, расслабились и потеряли свою жесткость. У меня было ощущение, что я смотрю прямо в прошлое. Уже перед сном я разглядывал свое отражение в старом помутневшем зеркале. Хотя мне это не нравилось, я не мог не признать, что похож на маму, – такие же глаза, темные, смотревшие с вызовом.

В этот вечер я впервые пошел в синагогу. До сих пор я только заглядывал внутрь украдкой, а теперь поразился тому, как внутри красиво. Что-то заставило меня притихнуть, словно сам Бог присутствовал в этом месте, слушая возносившиеся ему молитвы. На мне был черный костюм и белая рубашка, позаимствованные у одного из братьев. Они были велики мне, рубашка вылезала из брюк, и папа делал мне знаки, чтобы я ее поправил.

– Надеюсь, теперь ты знаешь иврит достаточно хорошо, – заметил он шутливо.

Я не знал его достаточно хорошо и бормотал что-то невразумительное, когда надо было повторять слова молитвы. Мы с папой были на мужской половине, мама и Ханна на женской. Я заметил мадам Галеви. На ней была кружевная шаль и темно-фиолетовое платье. Она встретилась со мной взглядом, и в глазах ее промелькнуло одобрение по поводу того, что я привел родителей. Мама посмотрела на меня прищурившись, и я быстро отвел взгляд от женщин и устремил его прямо перед собой на алтарь в центре синагоги. Как бы ни смотрела на меня мама, я был доволен, что выполнил просьбу мадам Галеви.

Все глазели на нас, когда мы выходили из синагоги. Некоторые мужчины подходили к отцу и здоровались с ним за руку. Это был знак, что конгрегация признала нас. Мама молча кивала женщинам, которые бойкотировали ее столько лет.

Меня не пригласили за стол вместе со взрослыми, и я сидел на кухне с Хеленой Джеймс. Она приготовила цыпленка, запеченного в тесте, замечательный хлеб из маниоки и несъедобные пирожные с манго.

– Любимые пирожные мадам, – сказала она и сообщила мне, что работает у мадам Галеви почти пятьдесят лет. Она помогала ей ухаживать за ее детьми, которые тоже обожали пирожные с манго. – Совсем как ты, – добавила служанка.

Я, разумеется, съел все, что она мне положила.

Голоса в столовой то повышались, то понижались. Я все время ждал, что они начнут спорить и раздастся сердитый голос мамы, но ничего такого не услышал. Наверное, я уснул, положив голову на кухонный стол, потому что как-то сразу стало поздно. Мои родители встали из-за стола, мадам Галеви обнимала Ханну, говоря, что было очень приятно видеть у себя в гостях такую обворожительную девушку.

В этот вечер бойкот, объявленный нашей семье, закончился, и тучи, висевшие над нами, рассеялись. Никто больше об этом не вспоминал. Наверное, вскоре после этого были посланы письма в королевский суд и на адрес датского раввина с отказом от выдвигавшихся ранее претензий к моим родителям. Покупатели стали разговаривать с нами, как с полноправными членами общины. Мама время от времени посматривала на меня так, словно не могла понять, как это мне удалось восстановить хрупкий мир между ней и всей остальной конгрегацией после многолетней войны. Сжав губы, она, казалось, гадала, что же я за птица такая. Но в этом не было ничего нового, и я не обращал на это особого внимания. В школе у меня появились друзья – мальчики, которые работали после уроков в поле или ловили вместе со старшими братьями рыбу. Иногда я выходил вместе с ними в море на ялике, но они считали меня лентяем, потому что я предпочитал рисовать, как они работают, вместо того чтобы помогать им. Ближе всех я сошелся с братьями Питером и Илайджей. Один из них был старше меня, другой – на год младше. Чтобы проводить с ними время, мне пришлось научиться ловить рыбу и чистить ее. Я стал лучше понимать море, видел разные слои воды, проплывавших под нами морских существ и бледно-золотистых или красных рыб, а также зеленые, как мох, водоросли и раковины, сверкавшие, как опалы или как звезды, упавшие в море. Я теперь по-другому смотрел на людей физического труда; мне нравилось рисовать их за работой.