Карл Маркс: Капитал

Итак, капитализм — под смертельной угрозой от своего же оружия. После провала восстаний в 1848 году Маркс утверждал, что новая революция возможна только как следствие нового экономического кризиса, и с нетерпением ждал прихода этой катастрофы. В рождество 1851 года он предсказывал: «Самое позднее, когда она разразится, — это следующей осенью… Я больше чем уверен, что без торгового кризиса серьезной революции не предвидится». Каждое волнение на рынке или волна банкротств приносили с собой радостные предчувствия. «На вершине всего этого — торговый кризис, который принимает все более ясные очертания, и его ранние признаки вырываются на поверхность». В 1852 году он писал: «Настоящее положение… на мой взгляд, должно вскоре привести к землетрясению». Его ожидание постоянно подогревались Фридрихом Энгельсом, его агентом в цитадели капитализма. Тот в 1856 году сообщал, что в следующем году придет «день гнева, какого не было никогда прежде; вся промышленность Европы в развалинах, все рынки завалены… Все имущие классы в пиковом положении, полное банкротство буржуазии, война и разврат в тысячной степени». Зимой 1857— 58 годов Маркс, как мы знаем, неистово работал над экономическими записками, которые стали сборником «Основы», «чтобы успеть сделать хотя бы наброски до Всемирного потопа». Он вернулся к этой теме в послесловии ко второму изданию первого тома «Капитала» (1873), написанном для защиты диалектики:

В своем рациональном виде диалектика внушает буржуазии и ее доктринерам-идеологам лишь злобу и ужас, так как в позитивное понимание существующего она включает в то же время понимание его отрицания, его необходимой гибели… Полное противоречий движение капиталистического общества яснее всего дает себя почувствовать буржуа-практику в колебаниях проделываемого современной промышленностью периодического цикла, апогеем которых является общий кризис. Сейчас он опять надвигается…

Когда кризис придет, добавляет Маркс, то «благодаря разносторонности и интенсивности своего действия он вдолбит диалектику даже в головы выскочек новой Прусско-германской Империи».

Тщетная надежда: почти полтора века спустя использование Марксом диалектики в «Капитале» оставалось предметом жарких споров. Происходит этот метод из его давнего изучения Гегеля, который синтезировал много предыдущих форм — от парадоксов Зенона до критики Канта — что можно суммировать как самообразующийся процесс рассуждения. Сам Гегель называл его «схватыванием противоположностей в их единстве, или позитивного в негативном». Любая идея — это продукт менее развитой фазы этой идеи, но содержит внутри себя зародыш более углубленного понятия.

Значимость этого для собственного понимания Марксом экономического развития довольно понятна — хотя Гегель, будучи идеалистом в большей степени, чем материалистом, без сомнения был бы против изменения его метода. Для Гегеля реальный мир — это не что иное, как выражение «идеи», тогда как для Маркса «идея» — это материальный мир, отраженный в человеческом уме и переведенный в формы мышления. «Диалектика Гегеля — это основная форма диалектики, — писал Маркс, — но лишь после того, как она освобождена от своей мистифицированной формы. Именно это и отличает мой метод». В том же 1873 году он впоследствии вспоминает, что мистифицирующую сторону гегелевской диалектики он подверг критике почти 30 лет тому назад, когда она была еще в моде.

Но как раз в то время, когда я работал над первым томом «Капитала», крикливые, претенциозные и весьма посредственные эпигоны, задающие тон в современной образованной Германии, усвоили манеру третировать Гегеля как «мертвую собаку». Я поэтому открыто объявил себя учеником этого великого мыслителя и в главе о теории стоимости местами даже кокетничал характерной для Гегеля манерой выражения.