Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни

Маркс познакомил своих дочерей с бескрайним миром литературы, политики, истории и науки — и, тем не менее, казалось, ожидал, что они будут смирно сидеть дома, ожидая появления мужа, который уведет их в другой такой же дом. Примечательно, что Маркс не признавал — возможно, просто не мог признать — их стремление представлять из себя личность.

В случае с Женнихен Маркс пытался обвинить ее в желании получить работу, несмотря на недомогание матери — и сделал все, чтобы избежать возможного ущерба, изучив договор и убедившись, что он не содержит жестких обязательств. Демонстрируя оскорбленное до глубины души самолюбие буржуа, чья дочь решилась замарать руки трудом, он писал Энгельсу: «Хотя этот вопрос меня крайне смущает (мое дитя должно учить маленьких детей день напролет) — мне нет нужды пояснять — я согласился на это, так как полагаю, что Женнихен полезно отвлечься от постоянного давления, да и просто вырваться из этих четырех стен. За последние годы характер моей жены совсем ухудшился — это понятно, учитывая обстоятельства, но от этого не легче — и она изводит детей постоянными жалобами, раздражением и плохим настроением, хотя вряд ли чьи-то еще дети могли бы переносить это столь добродушно. Однако всему есть предел!» {67}

Женнихен уехала в январе. Расставание с любимой дочерью, да еще так быстро после отъезда Лауры, стало для Маркса жестоким ударом. Он все еще находил утешение в веселой суматохе игр Тусси, натыкался на ее питомцев, кошку и собаку в стенах опустевшего дома, но привычная суета стихла с отъездом двух молодых женщин, которых он до сих пор считал своими маленькими девочками. Его дочери были его верными друзьями во время бесконечного бегства из одной страны в другую. Окруженный своими детьми, Маркс и сам был игрив, как ребенок (он часто говорил, что дети — его лучшие друзья), и их отсутствие повергало его в тоску.

Погода, казалось, отражала его настроение. Лондон погрузился в густой туман, и Маркс оказался замурованным в своем доме, в плену простуды и воспоминаний {68}. Что за прекрасный сюрприз! Лафарг написал ему из Парижа 1 января, что Лаура родила сына. Маркс пишет Энгельсу: «С Новым Годом! Из письма Лафарга, которое я прилагаю, ты узнаешь об особом новогоднем подарке для меня — я стал дедушкой!» {69}

Весь дом пришел в небывалое возбуждение по поводу появления на свет маленького мальчика с большим именем: Шарль Этьенн Лафарг. Тусси нарядила кошку и таскала ее повсюду, объявив, что это «маленький человечек» — отложив на это время игру в заговор фениев и планируя выкрасть новорожденного у счастливых родителей. Женнихен шутливо предупредила Лауру о плане Тусси, процитировав младшую сестренку: «Если бы я только смогла забрать Мастера Лафарга у стариков [Лауры и Поля] и оставить его себе!..» {70}

Женни сильно задело то, что ее не позвали в Париж, чтобы присутствовать при рождении ее первого внука, тем более, что друзья и знакомые постоянно спрашивали, почему она еще не там (не говоря уж о вопросах насчет крещения малыша). {71}

Восторженные родители дали мальчику прозвище Фуштра (Foucht-ra), что на диалекте французской провинции Оверни означало либо «глупый мальчик», либо не слишком вежливый возглас разочарования. Лаура сообщила, что внешне он похож на Маркса, но пока непонятно, станет ли он «Фихте, Кантом или Гегелем». Несмотря на это, Маркс был вне себя от радости по поводу появления самого юного члена семьи, тем более — мальчика. Действительно, в январе 1869 дом Марксов казался опустевшим, как никогда, но рождение Фуштра было верным признаком того, что наступающий год станет удачным для семьи. Минувшей осенью Маркс получил письмо, в котором говорилось:

«Значение вашей последней работы — «Капитал. К критике политической экономии» — побудило одного из местных издателей (Н. Полякова) заказать его перевод на русский язык».

Книга отправилась в Санкт-Петербург, где экономист и писатель Николай Даниельсон и два его товарища собирались перевести ее {72}. Маркс написал Кугельманну:

«Ирония судьбы в том, что русские, против которых я непрерывно сражался в течение 25 лет не только на немецком, но и французском, и английском языках, всегда были моими «покровителями»… В 1843–1844 гг. в Париже именно русские аристократы с нетерпением ждали моих работ. Моя книга против Прудона (1847), та самая, которую потом переиздал Дюнкер (1859), нигде не продавалась так хорошо, как в России. И теперь первая страна, которая хочет перевести «Капитал» — Россия… Впрочем, выйдет из этого мало толку. Русская аристократия в юности получает образование в университетах Германии и в Париже. Они всегда стремятся заполучить самое экстремальное из того, что может предложить Запад… Это не мешает тем же самым русским становиться негодяями, едва поступив на государственную службу». {73}