Читаем Карма полностью

Карма

Жизнь – это иллюзия, – читаю я вслух. – И смерть, оказывается, тоже. Что же тогда настоящее? Что остается, когда нас больше нет? Остаются две вещи: Любовь и Прощение.

Я захлопываю дневник и прикладываю его Сандипу к груди.

Теперь ты узнаешь обо мне всё.

Он прижимает мой дневник к сердцу. Черные глаза влажные, как чернила.

Тут про мою семью, – шепотом говорю я. – И про сожженного сикха. И про мои обрезанные волосы.

Первый раз с тех пор как мы нашли друг друга в палатке, Сандип ничего не говорит мне в ответ. Тишину он заполняет плачем. Открывает дневник на последней странице и читает: «Во сне все тоже настоящее».

Лучше начать с начала, Сандип.

<emphasis>Четыре часа</emphasis>

Четыре душных потных часа, что поезд идет до Джодхпура, Сандип читает, страница за страницей.

(Осталась ли я все той же Майей, которая вела дневник?)

Стучат колеса. Сандип молча читает. Пассажиры снова засыпают.

На середине дневника он протягивает руку и дотрагивается до моих волос. Я вижу две косы, брошенные на пол гостиничного номера. Это жертва. Плата.

(За чью-то жизнь.)

Символ.

(Несчастья.)

Часть тела, которую можно отсечь, не пролив крови.

<emphasis>Сандип читает</emphasis>

Он знакомится с матой, бапу, Хелен. С моим домом.

Видит ли он сарай, мышей, золотые поля?

Может ли вообразить небо? Того голубого оттенка, какого бывают птичьи яйца, фарфоровые вазы и глаза? Здесь таких глаз не бывает. У Хелен, наверно, похожие.

Способен ли почувствовать дуновение ветра? Увидеть, как клонятся на ветру пшеничные колосья и головы подсолнухов? Как развевается в окне сари маты, приветствуя меня?

А Бетховен? Сонаты? Он их слышит?

Доносится ли до него бег моих ног по гравию дорожки, ведущей к дому, к музыке?

Чует ли, как пахнет почерневшая земля там, где я пряталась, уткнувшись лицом в сухие корни подсолнухов? Улавливает ли мое тихое дыхание?

Найдет ли он меня?

<emphasis>Немота</emphasis>

Каково это – быть немой? – шепчет он.

Это как давиться слезами, целым потоком слез.

А что при этом чувствуешь?

Кажется, будто невидимая рука сжимает горло и душит мою боль.

Ш-шшш, – внушал мне голос. – Молчи. Ничего не говори. Не издавай ни звука. Опасно, когда тебя видят и слышат. Запомни. Никто не должен знать, что ты здесь. Немая ты будешь в безопасности.

<emphasis>Я слышала</emphasis>

Все, что они говорили. Что собирались со мной сделать.

Держись подальше от моей будущей жены, Сандип.

Услышав угрозу Акбара, я без сил повалилась на пол палатки. Вверху надо мной парусина идет рябью. Ее коробит от моего тела?

Я мысленно переношусь из палатки под небо, исчерченное белыми полосами облаков, в прерию на другом конце света.

Я лежу среди побуревших стеблей подсолнуха. Урожай убран. Музыка маты больше не звучит. Бапу кричит мне: Выходи, Джива! Ты же не сможешь прятаться до конца жизни!

Почему не смогу? Разве кто-нибудь заметит, что я пропала?

Я слышу, как Сандип говорит: Но какое ты имеешь право, пита? Сватать девушку, которая тебе даже не дочь?

Невеста. Обрученная. С чужим человеком.

Бапу сказал, что мама тоже этого хотела. Мое тело кому-то обещано. Обменено. Или украдено.

Руки у меня дрожат, как будто я схватилась за оголенный провод. Мышцы сокращаются помимо моей воли. Это и значит быть индийской женщиной? Не иметь возможности распоряжаться собой?

Они спорят о моей участи. Бариндра. Акбар. Сандип. В воздухе пульсируют бессилие и страсть. Слова, как сломанные ветки, падают на крышу палатки. Один глухой удар за другим.

И чего бы мне не сказать? – недоумевают они. – Или не написать?

Как меня зовут. Откуда я родом. Действительно, почему я молчу? А потому что не нахожу в себе сил признать свершившееся. Признать, что потеряла смысл жизни – свою семью. Что я абсолютно одинока. И хочу одинокой остаться. Навсегда.

Я закрываю глаза. Напрягаю воображение, чтобы вернуться в прерию, под облака. Но они истончаются и вытягиваются в простые белые сари. Такие носят вдовы.

Я выбираюсь из палатки наружу.

Я бегу к изгибу земли

к горизонту изорванному

струями раскаленного воздуха

и облаками

где что-то подрагивает

в золотистом свете

в надломленном золотистом свете

золотистого миража.

Я закидываю свою тоску

в песок и в небо

как кидают