Карнавал

Собрание еще вяло шевелилось, решая вдруг возникшие мелкие вопросы, хотя уже начинало разваливаться на глазах. Одноклеточная подождала минут десять и вышла. Произошедшее в зале смутило ее чрезвычайно. Она, конечно, и раньше догадывалась о том, что происходило в палатах, но впервые убедилась в реальности этого ужаса. Оказывается, свои законы в этом здании диктовала толпа – и никто не был защищен от ее нападения.

Высокий лифт начинался только от четвертого этажа. На самом деле лифтов было два, но в первый набивалось слишком много людей, а Одноклеточная не любила тесноты. «Я не люблю тесноты», – так она говорила сама себе, на самом же деле она просто не умела работать локтями и никогда не попадала в лифт быстрее, чем за двадцать минут. Чтобы добраться до второго лифта, она должна была пройти длинный и пустой коридор, повернуть налево, направо, пройти еще один коридор. В этом крыле располагались лаборатории, которые временно не работали из-за недостатка средств. Двери некоторых лабораторий были взломаны скучающими больными, другие двери пока держались. Вскрытые лаборатории вначале опустошались, затем превращались в комнаты свиданий, в мини-казино или просто в уборные. Здание лечебницы было построено квадратом, так, что внутренний двор был огромным колодцем, полным тысячекратного эха – особенно во время ночных дежурств, когда случайные кошки случайно переворачивали случайные консервные банки. Одноклеточная шла, глядя в окна – в окнах мелькала широкая светлая стена здания, противоположная стена, вся исчерченная стеклянными полосками. Сквозь стекло просвечивалось человеческое оживление – видимо, в том крыле заканчивалась охота на человека. Краем сознания Одноклеточная отметила звук шагов за ее спиной; там же, на краю, вспыхнула маленькая искорка мысли – почему шаги не приближаются и не отстают? – искра сразу же погасла, залитая холодным дождем нелегких размышлений.

– Осторожно, не испорти лицо, – услышала она грубый голос.

Кто-то схватил ее сзади и толкнул лицом в стену. Она как раз вошла в последний, самый безлюдный и самый короткий отрезок коридора.

Кто-то дважды очень умело ударил ее в спину; она почувствовала, что не может дышать; ударили еще раз; все вокруг завращалось и поплыло с легким прозрачным звоном; окружающий мир стал искажен и нереален, как голограмма; она упала и осталась лежать с открытыми глазами, которые ничего не видели. Какая странная слепота, подумала она совершенно спокойно, мое сознание ясно, и мои глаза различают все детали, но ничего видеть я не могу, потому что мои глаза живут отдельно от сознания. Она совершенно спокойно продолжала думать о том, что лучше лежать неподвижно, притворившись потерявший сознание (хотя на самом деле сознание потеряло ее), тогда так сильно бить не будут, и очень хорошо, что эти люди не хотели испортить лицо, значит, они не станут ее убивать. Ее ударили ногой, и она почувствовала не боль, а лишь сотрясение собственного тела. Кто-то нагнулся к ней и стал обыскивать.

– Ничего нет, – сказало огромное нависающее лицо, – …, у нее же была сегодня золотая цепочка, …

Один из голосов начал говорить; пока он говорил, Одноклеточная приходила в сознание и уже начинала различать черты говорящего – голова овальная, как яйцо, утолщается книзу из-за ширины костей, волос на голове почти нет. Говорит и жует жвачку, говорит и делает паузы после каждой короткой фразы из-за полной неспособности связать более трех слов. В паузах он смеется – беззвучно и мразно, без тени веселья, а только с удовольствием от сознания собственного превосходства. Так говорят и так смеются люди тяжелые, предельно тупые, злопамятные и мстительные, постоянно застревающие на одной идее или детали (которая не заслуживает внимания), тяжеловесно-угрюмо-злобные до дисфорий.

«Ты, наверно, глупый, да?»

«Я тебя не трогал».

«Какой тебе палец».

«Палец у меня в штанах».

Каждую фразу он начинал с красной строки.

Другие двое явно смеялись над своим товарищем, но он этого не замечал.

– Наверное, спрятала, – сказал голос четвертого, невидимого человека, – сейчас мы ее спросим.

Ее подняли и поставили лицом к стене. Ноги были как ватные, но постепенно становились тверже. Одноклеточная впервые переживала подобное; она не чувствовала ни страха, ни боли – только удивление.

– Где цепочка? – спросил голос.

– Отдала.

– Кому отдала?

– Плата за операцию.

– Врешь, врачу за операцию не платят. В следующий раз принесешь цепочку. Будем бить, пока не принесешь. Если не принесешь завтра, включаем счетчик – будешь должна больше. А тех, кто не платит долги, мы убиваем. Завтра, поняла?

– Поняла.

– И без фокусов. Будем бить, пока не принесешь. Поняла?

– Поняла.

– Тогда стой еще минуту и не оборачивайся.

Ей не нужно было оборачиваться, чтобы вспомнить лица этих людей. Их лица не похожи на крысиные морды, подумала она, значит, они не из той банды, это совсем другие.

Шаги стали удаляться. Ноги снова стали ватными и подогнулись. Одноклеточная упала и лежала, глядя в потолок. Лежать было очень приятно, не было ни желаний, ни стремлений, ни горестей, ни радостей.