Карнавал короля Иеронима

Герман, не желая стеснять хозяина, старался по возможности сократить свой визит и через несколько минут встал, чтобы проститься с ним. Миллер последовал его примеру.

Когда они вышли на улицу, Миллер начал расхваливать своего давнишнего приятеля Вольфрадта, которого он глубоко уважал несмотря на его странности.

— Это прекраснейший человек во всех отношениях, — сказал он, — но страсть к курению окончательно овладела им. Когда он едет во дворец, ему приходится менять платье, потому что несмотря на одеколон, которым он обливает себя в этих случаях, король все-таки чувствует запах табака, который также ненавистен ему, как усы у штатских чиновников. Разумеется, Иероним слишком добродушен, чтобы считать это пороком в таком почтенном человеке, хотя при случае подсмеивается над его постоянным курением. Вообще Вольфрадт не только умный человек, но и честнейший. Вам известно, что он был министром герцога Брауншвейгского и пользовался его полным доверием. Когда этот замечательный государь и полководец был смертельно ранен при Иене-Ауерштедте и во время бегства нашел убежище в Оттенсене, Вольфрадт последовал за ним и присутствовал при его последних минутах. Умирающий герцог связал своего бывшего министра обещанием заботиться об отнятых у него брауншвейгских владениях, вошедших теперь в состав Вестфальского королевства, и Вольфрадт поселился в Касселе, чтобы исполнить данный ему завет…

Миллер остановился, видимо, взволнованный, затем, как бы отвечая на собственные мысли, продолжал:

— У Вольфрадта на первом плане интересы Брауншвейга. Бюлов всей душою предан Пруссии, хотя можно поручиться, что ни тот, ни другой не нарушат данной присяги и будут честно исполнять возложенные на них обязанности. Они трудятся с верой в будущее и в ожидании того времени, когда Вестфальское королевство, составленное из разрозненных кусков, снова распадется. В противоположном лагере мы видим Морио и Ле-Камю, которые стоят во главе французской партии, но оба зависят от императора и руководствуются его указаниями. Что касается честного Симеона, то он не принадлежит ни к той, ни к другой партии, и едва ли не более всех предан Иерониму, охотно скрывает его слабости и старается доставить ему случаи блеснуть великодушием. Все это я говорю вам, молодой человек, потому что вы наравне с другими увлекаетесь патриотическими стремлениями. Но все придет в свое время! Будьте осторожны!.. Не упускайте из виду, что это революционное движение, что всего более пугает меня и не дает покоя. Я не питаю никаких надежд и поэтому дошел до полного отчаяния!

— Мне кажется, — возразил Герман, — что вы лично, как представитель науки находитесь в лучших условиях, чем кто-либо. Король также, как и вы, желает просвещения страны, и вам, вероятно, удастся отстоять университеты. Вы могли бы быть самым счастливым из наших сановников, потому что ваша деятельность не противоречит вашим убеждениям…

— Не это одно терзает меня, — возразил Миллер. — Помимо патриотических стремлений и науки есть целый мир. Что предстоит ему? Я внимательно следил за ходом совещаний в Эрфурте. Самое имя Наполеона приводит меня в смущение; вам известно, как я высоко ценил его. Но теперь мое доверие к нему окончательно подорвано и, если Иероним закроет университеты, то жизнь потеряет для меня всякий интерес. Конечно, мне, как историку, следовало предвидеть, что если человек в 29 лет успеет пресытиться славой, то от него нечего ждать добра! Мир во власти этого демона, но кто поручится, что люди, пережив эти страшные времена, не вернутся к своим прежним, отжившим формам… Однако до свидания! В этом доме живет профессор Эйхгорн, я обещал зайти к нему. Желаю вам всякого благополучия! A propos! Придерживаетесь ли вы совета, который я дал вам при нашем последнем свидании?

— Да, по возможности!.. — ответил уклончиво Герман, невольно краснея при мысли, что далеко не всегда соблюдал мудрый совет Миллера: не говорить лишнего, в особенности при посторонних людях.

IX. Зимние удовольствия

Разговор с Миллером оставил в Германе тяжелое впечатление. Почтенный историк, перед умом которого он преклонялся, с недоверием относился к прусско-гессенскому движению и не ожидал от него никаких результатов. Его страх за будущее невольно передался Герману, который по своему характеру был склонен к созерцательной жизни и не мог сочувствовать разрушительной деятельности. «Быть может, — рассуждал он про себя, — слова Миллера оправдаются, и люди после ниспосланных на них бед опять вернутся к прежним отжившим формам. Но в таком случае, зачем стремиться к насильственным переменам? Не лучше ли предоставить Вестфалию ее неизбежной судьбе: при первом более или менее сильном толчке она распадется на свои составные части…»