Карниз

Дома ее приветствовала Норма. Собака лежала на кровати, прижав голову к передним лапам и била хвостом, сообщая о своей радости. Она уже почти не вставала, хотя вроде была не такой уж старой. В квартире оказалось прибрано. Понтия в очередной раз и след простыл.

Ия еще раз позвонила компьютерщику. Он же не знает, что ее так быстро выписали, вдруг придет в больницу сегодня. Его мобильный не отвечал, а домашний взяла мать и сказала, что звонить им не надо. Сын сообщил, что проблема исчерпана, и попросил не напоминать ему об Ие.

Положив трубку, Ия остановилась возле настенного календаря в темном коридоре и передвинула дату на следующий день.

Вечером пришел Папочка. Ия лежала в кровати, до подбородка укрывшись одеялом. Она выпила обезболивающее, но живот все равно ныл, будто тлела там головешка. Боялась пошевелиться, а потому делала вид, что спит. В ногах под одеялом вздыхала Норма. О чем-то своем, собачьем, что не могла сообщить людям.

Папочка тоже сел в ноги. Сидел и молчал. Молчала и Ия. Молчание это было скулящим.

Ия осталась в квартире-расческе, вернее сказать, задержалась. Они почти не разговаривали. Единственной общей темой для разговора осталась Норма, которая теперь, как и безработная Ия, дни напролет лежала на диване, свернувшись калачиком.

Ия смотрела в стену, Норма – в окно. Временами они вздыхали, и со стороны могло показаться, что женщина и собака думают о чем-то одном.

Они и ели теперь одинаково. Тихо шли по длинному коридору на непривычно пустую без Люсьена, Понтия, шумных соседок кухню. Низко склонялись над мисками: Ия – над своей, Норма – над своей, и медленно жевали, глядя перед собой.

Иногда на столе оказывались фрукты или шоколад. Ия и их вяло жевала и не удивлялась, откуда взялись они тут посреди рабочего дня, когда Папочки не было дома. Ей казалось, что в квартире они одни. Дятел, должно быть, работал то ли сменами, то ли сутками, во всяком случае она его не видела и стук больше не раздавался.

Что-то утаить в коммунальной квартире сложно, и наверняка он знал о случившемся. Один раз Ия спустилась в магазин у арки, купила бутылку водки и выпила ее почти целиком, а потом стояла на карачках, обняв руками унитаз, и долго корчилась в сухих спазмах, потому что почти ничем не закусывала. Тогда дверь туалета открылась и на пороге появился Дятел.

Он потащил ее в комнату на диван. Руки у него оказались хоть и худые, но жилистые и сильные. Потом долго что-то говорил с серьезным лицом и даже пытался рассмешить выученной тюремной музыкой.

Поиски работы Ия откладывала на потом, а пока хватало заработанного. Каждый вечер, едва начинало смеркаться, она исполняла свой ритуал: шла к настенному календарю и передвигала число на завтра. Теперь она хотела, чтобы сегодня быстрее закончилось, а завтра поскорее пришло, хотя между ее вчера, сегодня и завтра не было никакой разницы.

Квелости собаки нашлось в конце концов объяснение – у Нормы обнаружили рак с метастазами. Ия даже завидовала ей и хотела, чтобы и у нее что-нибудь нашли. Например, редкую болезнь или женскую патологию, которая все расставила бы по своим местам и объяснила, почему ее мальчик не смог удержаться в ней. И тогда виноватой бы стала болезнь, а не компьютерщик, или Папочка, или Понтий, или науськивавшие настоящие лесбиянки, а главное – не она сама, так распорядившаяся своей жизнью, допустившая все это.

Она исправно сдавала анализы до тех пор, пока врач в консультации, собрав в кучу ворох бумажек, не сказала ей:

– Я не вижу ни одной причины, по которой вы не могли бы иметь детей.

Эти слова прозвучали для нее не надеждой, а вердиктом: ребенок не родился по какой-то общей совокупной вине. И если представить эту вину в виде диаграммы, то ярко-красные восемьдесят процентов в этом круге ада были ее личной виной.

Иногда им звонили «настоящие лесбиянки» и как ни в чем не бывало спрашивали, как дела, звали в клуб, приглашали на выставку лесбийского искусства, рассказывали, кто с кем сошелся. Ия отвечала односложно и представляла высокий телеграфный столб, под которым в ряд стояли мужские ботинки, которыми можно хотеть наступить на голову ребенку.

Папочка продолжал пить, но уже в одиночку, умеренно, молча, а потом плакал пьяными слезами, называя себя уродом, не способным спасти даже собаку. Ия молчала, потому что была полностью согласна.

Она тоже пыталась плакать, но слезы куда-то ушли, закончились, как однажды ушел у нее голос. Тогда она научилась плакать без них, внутри, и плакала, даже когда делала вид, что смеется. Утром она начинала ждать ночи, чтобы укрыться одеялом и снова провалиться в спасительный сон. А вечером торопливо передвигала красный квадратик на календаре, подгоняя время, которое должно лечить.

Лекарь из времени выходил не очень хороший. Когда ночью ей не удавалось заснуть, она садилась по-турецки на кровати, раскачивалась и в темноте глядела на спящего Папочку, монотонно повторяя про себя: «Лучше бы ты глубже пырнула себя ножом или сразу меня».