Карр

Пара месяцев, прошедшие с того памятного для всего города дня, когда Карр явился в церкви и устроил там большой переполох, были заполнены слухами и сплетнями. Кто–то говорил, как о доподлинно известном, что в сына лесника вселился сам Сатана и вскоре тот начнет бродить ночью по городу, ловя зазевавшихся прохожих, и выпивать из них кровь. Почему упомянутый нечистый дух должен был утолять жажду таким, вообще–то, несвойственным ему образом, рассказчик затруднялся ответить; вероятно, сюда примешались дошедшие недавно другие слухи о некоем не то князе, не то графе, объявившемся якобы относительно недалеко отсюда, за горами: молва приписывала ему всяческие зверства, в том числе выпивание человеческой крови. Кто–то, напротив, говорил, что ничего, мол, особенного не произошло, а просто повредился бедный парень умом, узнав о страшной кончине своей возлюбленной. Кто–то обвинял во всем его самого, утверждая, что девушка покончила с собою, так как была беременна, а подлец, узнав это, отказался на ней жениться. В доказательство приводилась бурная сцена, произошедшая между ними еще летом, свидетелями которой было, наверное, около дюжины горожан; впрочем, поскольку хорошей памятью на что–либо, не относящееся к их собственным делам напрямую, достопочтенные горожане, как правило, не отличались, то и вспомнить, что там точно происходило, никто из них не мог — так, выдумывали всякую ерунду. Те, кто знал правду, или, по крайней мере, догадывался о ней — ведь кто–то же изобразил на воздвигнутой в лесу известняковой плите рогатого волка с птичьими лапами — почему–то помалкивали, как воды в рот набрали; вероятно, опасались раскрытия своих похождений, а затем — обвинения в ереси и язычестве; связываться с хоть и далекими, но могущественными церковными властями было отнюдь не безопасно.

Все это время Карр, не зная, конечно же, ничего обо всех этих небылицах, да и совершенно не интересуясь ими, провел в мрачных раздумьях, укрывшись в дальних холмах, за каменоломней, поближе к своему схороненному в камне прежнему телу — так, на всякий случай. Холм, на котором вновь объявившиеся почитатели его попытались возродить давно, казалось, сгинувший во тьме веков культ, был ему ненавистен. Он совершенно осознанно принял руку здешнего, как он это понимал, верховного божества и — говоря попросту — боялся его гнева. Помимо всего он понимал, что стал, таким образом, уже окончательным отступником, также своего рода еретиком и в обманчиво далеком, отправившем его сюда, в эту землю, мире, но тут уж ничего было не поделать. От одного берега он отплыл, а до другого — на который должен был выйти в блеске славы и могущества, — грустно подумал он, — даже не добрался.

— Может, это и хорошо, — произнес он вслух.

Однако уже зимою он почувствовал смутное желание вновь явиться пред очи могучего покровителя этой земли и людей, живущих в ней. Он почувствовал, что вновь хочет задать ему свои вопросы — ведь он так и не получил ответа на них. Только теперь он понимал, что это нужно делать в отсутствие людей — они вновь испортят все дело, опять устроят беспорядок, шум, он ничего не добьется, если они опять будут рядом. Иначе говоря, идти ему придется ночью.

…Ночь была не слишком морозной, и для истинного Каррова существа ничем не была страшна; однако для человека пребывание в течение нескольких часов на таком, даже несильном холоде могло, как прекрасно понимал Карр, окончиться плохо. Он вновь завернулся в плащ и стал изнутри согревать человеческое тело жаром, подымаемым из глубин своего прежнего призрачного существа, жаром, который пылал в его проклятых глазах, и которым он мог испепелить скалу. Теперь его впервые надобно было употребить не на разрушение и уничтожение, а на то, чтобы согреть страдающее от холода человеческое существо — раздувая осторожно, не давая ему превратиться во всесожигающий вихрь. После нескольких попыток это удалось, более того, теперь Карр был уверен, что сможет поддерживать такой несмертельный огонь — пусть даже черный и мрачный — сколько потребуется.

В который уже раз преодолев, оставляя следы в неглубоком снегу, дорогу до города, а затем до городской площади, Карр наконец остановился перед церковными дверьми. Он опасался, что они будут заперты, но опасение его не подтвердилось.

Отворив дверь, он вошел.

Было темно и тихо. И холодно. Тихо, холодно и темно.

— Я пришел, — молвил Карр негромко. Несмотря на это, звук его голоса разнесся по всему, довольно большому помещению и защелкал осколками эха в лепнине потолка.

— Вижу, — голос раздался откуда–то из–за его правого плеча. Карр, если и ожидавший ответа — то скорее со стороны алтаря, сверху, где чернел почти невидимый в темноте деревянный крест с совсем уже неразличимой фигурой, висящей на нем — вздрогнул и повернулся к говорившему.