Карр

Ввалившись к цирюльнику, Карр охрипшим за время болезни голосом потребовал — он уже привык, что так его понимают лучше всего — подстричь ему волосы. Дрожащий от страха — и не скрывающий этого — цирюльник усадил его на табурет перед зеркалом и принялся точить ножницы. «Вот возьмет он сейчас, да и воткнет их сзади в шею! — подумалось было Карру; но, увидев, как тот дрожит, он успокоился. — Нет, не воткнет. Трус». Кроме того, Карр был уверен, что даже ослабший, сумеет вовремя перехватить и раздробить руку, дерзнувшую исполнить такую затею.

Карр обратил взор на зеркало перед собою и стал рассматривать в нем лицо юноши, с которым были они теперь почти что единым целым. Он с какой–то тихой печалью думал, что опыт, задуманный им несколько веков назад, к исполнению которого было приложено столько усилий, удался вполне. Удовлетворения от этого он, однако же, не чувствовал. Карр вгляделся в лицо, которое видел всего–то лишь прошлым летом — освещенное солнцем, и само светящееся здоровьем и радостью живой любви… Сейчас оно было усталым и будто постаревшим, под глазами — тени, от крыльев носа к углам рта залегли горькие складки, еще неглубокие, но уже заметные, в волосах появились странные серые пряди… У Карра что–то сжалось внутри.

Цирюльник поработал ножницами, и неопрятная шевелюра, торчащая во все стороны и спускающаяся чуть не до лопаток, исчезла, сменившись жестким сероватым ежиком, покрывавшим довольно правильный округлый череп. Редкую светлую бороденку и такие же усики, начавшие пробиваться лишь недавно, Карр, подумав, решил оставить: так ему больше казалось похожим на волчью морду. Он поднялся и, не говоря более ни слова, вышел, оставив на столе последние монеты. «Придется теперь раздобывать где–то», — подумал он досадливо. Он ошибался.

* * *

Следующей же ночью Карр вновь направился в город.

Все совершилось почти так же, как и в прошлый раз.

— Я пришел, — вновь негромко проговорил он. И вновь звук его голоса постепенно затих, запутавшись в церковной тишине.

— Вижу, — вновь раздался тот же голос из–за его правого плеча. — Ты уверен, что знаешь, зачем это сделал?

Это сразу смутило Карра: он не был уверен. Более того: совершенно не представлял, что ему говорить, или какие вопросы задавать — кроме одного–единственного. Но начать прямо с него он не дерзнул.

В нерешительности он повернулся направо — но никого не увидел; казалось, он в церкви один. Молчание снова затягивалось.

— Я устал, — наконец, первым нарушил его Карр, своим, по–прежнему хриплым и срывающимся после болезни голосом. — Я устал быть один между небом и преисподней, между этим вашим добром и злом, которых я не понимаю, причиняя живущим здесь одно лишь горе и страдание — но я же не хочу этого, нет! — он заговорил громче и горячее, — что мне делать? Вот, ты — могучий Бог этого мира, к тебе, осознанно или нет, не только стремится каждая душа на этой земле, но… даже и я!.. я… исчадие черной бездны, посланное ею, чтобы могла она насмеяться над тобою и твоими «чадами»!..Ты!.. Ответь мне, лишь ничтожному мелкому духу пред твоими очами, готовому целовать камни, по которым ты ступал когда–либо!.. — За что мне это все?.. Что я сделал?!…

— Что ты сделал? — прозвучало в ответ, и голос говорившего сделался неожиданно сухим и резким, как бы металлическим — Карр похолодел, потому что ему почудилось, он уже слышал эти интонации — и не раз; последний — в том, оставившем по себе неизгладимую память, видении его неудавшейся «миссии».