Карт-Бланш для Синей Бороды (СИ)

Что Алария имела в виду, говоря о боли? Граф причинил ей боль? Ей — дочери судьи? Он производил впечатление человека властного, но истинного рыцаря. И господин Маффино называл его рыцарем без страха и упрека. Маффино я верила больше, чем Аларии, но на душе все равно было неспокойно. Правильно ли я сделала, что умолчала о настоящих словах леди Аларии? Не надо ли было довериться мужу? Но если Алария лгала, я бы обидела его, а если сказала правду

— что бы он мне ответил? Возможно, правду, только мне не стало бы от этого легче. А в довесок к правде я могла бы получить еще кое-что — например, пару затрещин.

Я смотрела на спящего по ту сторону кровати мужчину и гадала, какой будет моя жизнь с ним. Год — это так долго, и в то же время — так мало…

Де Конмор лежал на спине, подложив под голову левую руку, а правая покоилась у него на груди. Во сне лицо его разгладилось, и морщины были незаметны. Сколько же ему лет? Тридцать? Тридцать пять? Теперь я могла рассматривать его без боязни и стеснения. Я заметила несколько седых волос надо лбом и в бороде. Горбоносый нос с резко вырезанными ноздрями, придавал ему вид хищной птицы — коршуна или ястреба. Губы были алые, четкого рисунка. Мне вспомнилось, как они умеют целовать, и по телу от макушки до пяток пробежал холодок. Что значили по сравнению с этими поцелуями детские поцелуи Реджи! Тогда он коснулся моей щеки, и это было забавно, страшно, но совершенно не волнительно. Почему же меня словно пронзает молнией, когда граф дотрагивается до меня? Невинное прикосновение — когда он погладил меня по щеке у церкви, вызвало во мне бурю чувств и переживаний, а когда он снимал мою подвязку — разве я не позабыла даже о зрителях, для которых разыгрывался этот фарс? В какой-то момент мне стало казаться, что все по-настоящему.

Закричали первые петухи, вторые, а затем и третьи, а я все не могла сомкнуть глаз. Но пока я горела и сердцем, и телом, мой муж спал сном праведника. Вот его точно не терзали никакие сомнения.

«Бедная Бланш, — пожалела я себя мысленно, — ты — лишь игрушка в его руках. Не теряй головы, если не хочешь потерять сердца».

36

Путь до Конмора был долгим — около трех часов, но не особенно утомительным. Снега выпало много, и дорога была уже накатанной — ровной, как зеркало. Карета, поставленная на полозья, ехала ровно, и в ней было тепло, благодаря переносной жаровне. Четверка коней бежала бодро, не сбиваясь с шага. Время от времени я открывала крохотное окошко, чтобы полюбоваться окрестностями и хоть на время забыть о присутствии графа, который ехал в карете вместе со мной.

Говорить нам было совершенно не о чем, и после двух-трех ничего не значащих фраз повисало долгое молчание. В карете было только одно сидение, и мы с мужем сидели рядом, почти соприкасаясь плечами. Его близость волновала и смущала меня, сколько бы я не напоминала себе, что мужчина рядом со мной — муж лишь на год, без обязательств.

— Я оповестил о нашем приезде, — сказал граф, в очередной раз нарушив молчание,

— но велел не устраивать праздничной встречи. Ты ведь не возражаешь?

— Нет, милорд, — ответила я коротко. — К чему ненужные церемонии, если через год приедет настоящая хозяйка?

— Но никто не должен знать об этом, — напомнил он.

— Не волнуйтесь, у меня хорошая память, милорд.

— И еще, Бланш…

— Слушаю вас?

— Раз уж теперь мы муж и жена, я разрешаю тебе называть меня по имени.

Называть его по имени? Я глубоко вздохнула, стараясь не поддаться безумию, а называть его по имени было настоящим безумием. Ален… имя совершенно ему не подходило. Оно звучало, как вздох, как стон после поцелуя… Вспомнив о поцелуях, я покраснела — благо, что в карете было полутемно.

— Боюсь, что не смогу выполнить вашу просьбу, — сказала я.

— Почему же? Мне бы этого хотелось.

Де Конмор произнес эти слова приглушенным голосом, от которого у меня предательски задрожало сердце.

— Не все в этом мире происходит согласно вашим желаниям.

Мы опять замолчали.

Волнение и усталость после бессонной ночи, а больше всего — мерное покачивание кареты, убаюкивали. Вскоре я поймала себя на том, что роняю голову в полусне. Несколько раз я просыпалась, падая на плечо графу, бормотала извинения, но бороться со сном не было никакой возможности. Когда я, пробудившись в пятый или десятый раз, открыла глаза, то с ужасом обнаружила, что лежу у графа на коленях, удобно устроившись щекой на его ладони. Светильник погас, и теперь в карете было темно, только через щель неплотно прикрытого окошка тонкой полосой лился солнечный свет. Граф не шевелился, и я, понадеявшись, что он тоже спит, начала тихонько подниматься. Это мне не удалось, потому что крепкая рука обняла меня и притиснула к широкой, твердой груди.

— Куда убегаешь? — прошептал де Конмор.

Шептаться не было нужды, но именно его тихий голос создал таинственную, интимную и притягательную ауру.

— Убегать мне некуда, — ответила я тихо, чувствуя себя на его груди так же покойно, как в собственной постели. — Отпустили бы вы меня, милорд. Я и так уже злоупотребила вами, заняв ваши колени.