Карта хаоса

На Другой стороне уже несколько веков Наблюдатели не делали никаких различий между женским и мужским складом ума. Да, каждый пол, естественно, воспринимал реальность на свой манер, но это не подразумевало превосходства или неполноценности. В нынешнем же мире, напротив, от Джейн ожидали только одного – чтобы она была милой женой нового преподавателя биологии, приглашала время от времени супруг его коллег на чашку чаю к себе на квартиру в Мертон-колледже или, самое большее, устроила какой-нибудь клуб любителей чтения. Поначалу Джейн попыталась бунтовать против судьбы рядовой участницы массовки и ни за что не желала с ней мириться. Она даже беседовала с деканами нескольких колледжей, пытаясь добиться, чтобы ее приняли на службу в какой-либо научный отдел, пусть хотя бы простой ассистенткой. Но каждый раз эта просьба вызывала оторопь, а потом неуемную посетительницу под каким-нибудь вежливым предлогом выставляли вон. Один из деканов, провожая ее к дверям, с отеческой заботой посоветовал: “Дорогая детка, я понимаю, что вы, наверное, чувствуете себя одиноко, такое случается со многими женщинами. Но, если уж вам так нравится наука, почему бы вам не заняться рисованием животных?” И эта фраза, которую Джейн с возмущением передала мужу и Доджсону, превратилась для них в постоянную шутку. Так, например, всякий раз как Джейн принималась спорить или возражала против гипотезы, выдвинутой Уэллсом или Доджсоном, они с ехидной улыбкой отвечали: “Дорогая, а не порисовать ли тебе животных?” Тем не менее шутка не таила в себе зла, и Джейн в ответ только смеялась. И вообще, казалось, те времена были сотканы из нескончаемого смеха. Но как лету суждено умереть под натиском осени, так и этому безмятежному счастью грозила неминуемая беда.

Через три года после прибытия Уэллсов в новый для них мир Доджсон стал диаконом. Математик сделал все возможное, чтобы отсрочить этот первый шаг по неизбежному пути к принятию уже на следующий год сана священника, как это предписывалось уставом колледжа Крайст-Черч. В глубине души Чарльз считал себя человеком безусловно мирским. Он, разумеется, верил в Бога и каждое воскресенье дважды посещал церковь, хотя и сомневался, что его Бог был тем же молчаливым Богом, который обитал в холодном и темном соборе и чей страшный гнев следовало смягчать посредством скучных, жалобных и длиннейших обрядов и церемоний. Его споры с деканом Лидделлом по этому поводу только укрепили недоверие к нему со стороны миссис Лидделл. Она стала куда менее благосклонно относиться к крепнувшей из года в год дружбе своих дочерей со странным преподавателем и с вечно сопровождавшей его супружеской парой, чье прошлое так и оставалось для всех загадкой. Мать девочек изобретала разные предлоги, чтобы помешать их речным прогулкам, и Доджсон все чаще слышал откровенные отказы. Он чувствовал полное свое бессилие, выходил из себя, но сохранять дружеские отношения с девочками, особенно с Алисой, становилось все труднее. И тем не менее математик отказывался посмотреть правде в глаза и признать, что это начало конца. Да, золотым денькам приходил конец, и лето 1862 года стало лебединой песней для той счастливой поры.

Четвертого июля весельная лодка, в которой сидели трое взрослых и три девочки, плыла по притоку Темзы в сторону Годстоу. Небесная синева была такой яркой, что, казалось, разливалась и на весь остальной мир. Лодка мягко скользила по тронутой рябью воде, а окрестные пейзажи словно дремали в знойной тишине, нарушаемой лишь плеском весел и тремя детскими голосами, которые все настойчивее просили: “Чарльз, пожалуйста, расскажи сказку”. Доджсон, чтобы подразнить их, притворялся спящим, но наконец счел, что пора открыть глаза. Он лениво потянулся и под умиротворяющее жужжание насекомых начал рассказывать историю девочки по имени Алиса, которая провалилась в кроличью нору и очутилась в чудесном мире, где действовало только одно правило: все, что ты можешь себе вообразить, правда.

– Это ты сам придумал, Чарльз? – спросил Уэллс, который греб, сидя впереди.

– Р-р-разумеется. Я ее сочинил, пока мы плыли, – подмигнул ему Доджсон.

Сказка околдовала не только девочек, но и Уэллсов, они обменивались улыбками всякий раз, как узнавали одно из своих приключений, просеянное сквозь сито фантазии Доджсона, включая сюда и безумное чаепитие, которое состоялось в день их прибытия. Для Уэллса это было лучшим доказательством того, что воображение человека способно работать само, без помощи волшебного порошка. Достаточно было позолоченного солнцем воздуха и внимательных детских глаз. Вечером, когда они вернулись и отвели сестер домой, Алиса, реальная Алиса, девочка десяти лет, для которой математик и придумал эту историю, на прощание взяла его руку в свои и с необычной серьезностью сказала: “Мне бы хотелось, Чарльз, чтобы ты записал для меня приключения Алисы”.