Карта моей памяти

После завтрака, довольно скромного, но с кофе, мы отправились в университет, там должна была состояться беседа с местными литовскими мыслителями о текстах для литовского номера «Вопросов философии». Меня еще (но этого коллегам я не говорил) интересовало, знает ли кто-нибудь о Льве Платоновиче Карсавине, который преподавал здесь до прихода советских войск, в 1949 г. был арестован нашими органами, обвинен в участии в антисоветском евразийском движении и подготовке свержения советской власти и отправлен в лагерь в Абезь (в Коми). Дело в том, что мне попались в руки его книги по Средневековью и католичеству, изданные в России в 20-е годы. Эмигрантские его работы, когда он стал апологетом православия и евразийцем, до меня тогда не доходили. Но, как бывало тогда, тамиздат доходил скорее, и я имел две рукописи последнего года его жизни – статья по эстетике и венок сонетов. Венок сонетов меня поразил. Эти строчки надо было пережить.

Безмерная в тебе таится сила.
Являешься в согласье и борьбе.
Ты – Свет всецелый, свет без тьмы в себе;
И тьма извне тебя не охватила.
Ты беспределен: нет небытия.
Могу ли в тьме кромешной быть и я?

Мы живем в кромешной тьме. Как в ней жить? А мы живем. Карсавин возлагал надежду на преодоление тьмы на Вечный Свет Бога. Мои коллеги о Карсавине не знали, и подобная личная метафизика их (тогда по крайней мере) не волновала.

Приведу, больше повода не будет, мое стихотворение по поводу карсавинского венка сонетов. Я долго ходил под впечатлением карсавинских строк, а потом вдруг решил написать тоже стих, и написал.

К венку сонетов Л.П. Карсавина

(в концлагере Абези незадолго до смерти Лев Карсавин создал венок сонетов)

Наедине с самим собой…
Знак одиночества – конвой…
И конвоир, а не канва
Вдруг прочертил рисунок рва.
И ни бумаги, ни пера,
Чтоб записать как раз с утра
Те мысли, что пришли вчера,
Когда ни книг и ни друзей,
Чтоб одолеть судьбу. Скорей
Она играется с тобой.
Когда уже бессмыслен бой,
Тогда судьбе наперекор
Своей души ты тайный вор,
Слова оттуда достаешь,
А как – и сам не сознаешь.
Но лишь тогда, в тот странный миг
Выходишь к Богу напрямик.
И внятна жизни суета:
Любовь и слава – все тщета…
И что бы ни было потом —
Ты начинаешь жить стихом.

Короче, хотел, не афишируя этого интереса, узнать, не сохранились ли какие материалы.

Лев Платонович Карсавин (1882–1952)

После высылки в Европу из Советской России в 1922 г., где Карсавин, как и другие изгнанники, жил трудно, он был вдруг приглашен в Литву в Каунасский университет на кафедру всеобщей истории. Замечу при этом, что одновременно его приглашали и в Оксфорд. Но, как сам он уже в лагере рассказывал, он хотел быть ближе к России. Надо сказать, литовский язык весьма сложный, но Карсавин выучил его настолько, что мог преподавать на языке в университете в Каунасе и написать на литовском историю европейской культуры в пяти томах. В 1940 г. вместе с университетом он переехал в Вильнюс, где и прожил до своего ареста в 1949 г. То есть в Вильнюсе я мог что-то найти и узнать. Но об этом своем намерении я молчал и, как некий оруженосец, шел за двумя рыцарями советской философии.

Но к Литве, которая в сущности дала возможность жить и писать великому философу из России, русскому философу, я относился, как можно относиться к спасительной для русской мысли силе. Понимая прекрасно при этом, что литовцы, как и русские, и евреи, бывают весьма разные. Многое зависит от обстоятельств, в которые загнан народ. Разумеется, не мог я забыть и об уничтожении евреев, но в таком случае как не вспомнить Великобританию с ее злобным антисемитизмом, корабли которой топили евреев, пытавшихся добраться до Палестины. А немцев!.. Лучше не вспоминать, говорил я себе, и помнить только хорошее.

4. Университет и ресторан