Картина ожидания

– Но как, скажите, как вернуть им цельность? Как сделать их единым существом, чтобы не разбивала их смерть на осколки? Могут ли они быть счастливы все, разом?

– Могут, – мягко улыбнулась та, что носила синее платье. – Вернее, могли бы, если бы вернулся он. Но что толку мечтать о несбыточном?

Она взяла Шарова за руку и повела к двери. Пальцы ее были как лед.

– Прощайте. Какое красивое слово, верно? Безвозвратное.

Шаров смотрел, смотрел на ее усталые губы, на уже почти безжизненные глаза.

– Зачем я сюда пришел! – вдруг прошептал он. – Зачем я вас увидел!

Губы испуганно дрогнули.

– Теперь я буду во всех искать признаки смерти, понимаете? Буду думать: а вдруг завтра погибнет часть души этого человека?

– Мой дорогой, – ласково сказала она, снимая с его рукава серую шелковую ниточку, – я виновата перед вами, наверное. Зачем растревожила? Но послушайте меня. Может быть, это и хорошая тревога? Может быть, в том и есть смысл, чтобы сердце успело выгореть все, дотла? Да-да, красиво, я знаю! – улыбнулась она, и Шаров улыбнулся в ответ. – И еще. Никогда не спасайте человека, который умирает от любви. Выжить можно, только озлобившись. А уж лучше гибель.

Она смотрела на него опять с жалостью, и подступило искушение спросить, не известно ли ей, когда это случится с Машей. И кто будет тем человеком, из-за которого… Но он не разомкнул губ, и она одобрительно кивнула:

– Да-да, вы правы. Но уж идите, идите! Все, сил моих больше нет. Идите!

Она торопливо отомкнула дверь и почти вытолкнула Шарова на лестничную площадку.

Он побрел, не разбирая ступеней, и оступился было, да его подхватил человек, поднимавшийся по лестнице. Шаров кивнул в знак благодарности и машинально пошел вниз, думая, что явно видел его, и это усилие памяти на какие-то мгновения захватило его и помогло выйти из подъезда, и миновать двор, и сесть в автобус.

И опять потянулись улицы и площади, площади и улицы, и внезапно, словно от толчка, глянув в окно, Шаров увидел, что от входа гостиницы «Центральная» торопливо убирают щиты. Знакомо сверкала дверь, чернели цветы в керамическом вазоне, только ступени были пусты.

«Все. Значит, все!»

Он знал, знал, что это должно случиться, но так быстро, так сразу? Рванулся было к выходу, толкнул какого-то парня, тот угрожающе обернулся, но при виде формы стушевался.

Шаров повис на поручне. «Это мои мечты, которые никогда не сбудутся… Нет ничего ознобнее ожидания, ничего чудеснее… Всюду мне слышится голос невнятный, словно дыханье любви непонятной… Никогда не спасайте человека, который умирает от любви!»

Все. Умерла! А он даже не спросил ее имени!

И бесконечно тащился автобус, и чем дальше, тем медленнее, то подолгу замирая, то вновь качаясь на тормозах.

Шаров глянул вперед. Путь был запружен машинами и людьми. Наконец водитель, молчавший всю дорогу, угрюмо провозгласил:

– Автобус дальше не пойдет!

Да уж!.. Шаров с трудом пробирался сквозь толпу. Зачем? Не все равно ему было – сидеть в пустом автобусе, ожидая неизвестно чего, стоять на обочине, идти? Но он шел, шел и наконец-то добрался до своего дома.

Вокруг кипела толпа, все смотрели в сторону Обимура, и, когда Шаров тоже посмотрел туда, он увидел… он увидел то, чему суждено было отныне и навеки стать главной достопримечательностью и Обимурска, и всего Обимурского края.

Те три сопки, которые «с мягкой покатостью»… и зелень леса… и блеск многочисленных проток, и дымка дальних дождей… Все это вернулось, «картина» встала в «рамку», но… вниз головой!

Все было перевернуто: закат, и облака, и воды.

И едва Шаров увидел это диковинное зрелище, как вспомнил, отчего таким знакомым ему показался человек, встреченный на лестнице. Шаров видел его на воронежском пригорке! И это же самое лицо было изображено на вышивках!

Шаров отвел глаза от Обимура, струящегося в облаках, и тихонько рассмеялся.