Картина ожидания

У Шарова перехватило дыхание. Так. Получается, что две пропажи уже обнаружены: ведь лес, где он блуждал, конечно же, тот самый!

– Скажите, а сопки, что с Воронежа пропали, тоже у вас? – поспешно спросил Шаров.

Она кивнула.

– И музейный зал?

– Не весь, не весь! – вскинула она ладонь. – Только уголок. А почему вы не спрашиваете про фонарь из Паркового переулка?

Шаров смотрел непонимающе. Тогда она поднялась, поправила волосы – и вдруг прыгнула с крыльца туда, где, оказывается, вздымался на серебристом от изморози столбе тусклый фонарь и блестела ледяная дорожка.

Незнакомка поскользнулась, искры взвились из-под ее взвизгнувших каблучков, но она удержалась и вновь вскочила на крыльцо. Волосы ее замерцали на солнце.

Шаров зачарованно смотрел, как на черных туфлях таял снег.

– Вы об этом не знали? – догадалась она.

Он сконфуженно улыбнулся.

– А об этом?

Гостиничная дверь бесшумно приотворилась, и Шаров увидел обычную парковую скамью неопределенного цвета, и низкую металлическую ограду за ней, и нависший куст полуотцветшей сирени. Возле скамьи дремала тощая некрасивая дворняга.

Шаров невольно свистнул. Собака приподняла узкую морду, серьезно глянула на него и опять закрыла глаза.

– Она не пойдет к вам, – предупредила незнакомка. – Здесь все, как было тогда. Вернее, почти, потому что нет того красного автомобиля с веселым семейством, которое покатывалось со смеху, глядя на нас. Дело в том, что мы гуляли, гуляли – и устали, и вот сели отдохнуть. Я положила ему на плечо голову, он прижался щекой к моим волосам, глубоко вздохнул, и вдруг голова его отяжелела, и я поняла, что он мгновенно уснул. Мне стало смешно, но я не шелохнулась, а вскоре и сама уснула, да так крепко! Мы ужасно не высыпались тогда… Прошло, наверное, полчаса, как меня разбудило холодное прикосновение к ноге. Открываю глаза – эта вот собаченция тычется влажным носом в мой чулок, словно хочет сказать: хватит народ смешить! Я посмотрела – и правда, кто ни идет мимо, всяк на нас оглянется. Тогда я осторожно коснулась его лица, и он сразу пробудился, поднял голову. А те смотрели на нас из машины и смеялись, и мы тоже стали хохотать. А потом пошли своей дорогой.

– Нет, – сказал Шаров, чувствуя неожиданную нежность к тощей бездомной собаке. – Эта кража в оперативке не значится. И фонарь тоже.

Она переводила мечтательный взор с заснеженной улочки на музейную витрину, где желтоглазый обимурский тигр словно задумался о чем-то.

Шарову стало понятно многое.

– И крыльцо? – тихо спросил он.

Незнакомка кивнула.

– Ну, а лес? И тот уголок на Воронеже? – Ему было стыдно, но он не мог удержаться от вопросов.

– Да, собственно, это не имеет прямого отношения, – виновато улыбнулась она. – И, конечно, если бы он приехал, я бы все вернула на свои места. Он не приедет, он даже адреса моего не знает теперешнего, но ведь нет ничего чудеснее ожидания счастья, нет ничего ознобнее. Я так ждала его! Изо всех сил! Вот силы и кончились. Боже ты мой! Он мне и на улицах чудился. Хотя нет никого в мире подобного ему! Он воистину явление природы, как ночь, луна, снег. Тысячу раз я в мечтах пережила его возвращение и нашу встречу. И мечтала показать ему все, что мне мило и дорого. Тысячу раз описывала эти места в своих пламенных посланиях. И вечерние тени, и этот тихий свет, и Обимур меж сопок. Знаете, как в стихах: закат, и облака, и воды…

Она смотрела вдаль, и Шаров посмотрел туда же. Там цвел предзакатный Обимур под ясным, уже чуть-чуть зеленоватым небом, и облака, пока бело-розовые, были слегка тронуты мглою.

Он вспомнил, как составлял опись. Нет, и очевидцы, и он ошибались. Вовсе не до самого горизонта распростерся Обимур, но изрезал левый берег десятками проток, которые сейчас сверкали, одна другой ярче, а сопки на горизонте были неразличимы, завешены дымкой дальнего дождя. Такое уж стояло дождливое лето…

– Ох! – сдавленно сказал Шаров. – Да как же вы это делаете? – Он в очередной раз изобразил в воздухе прямоугольник.

Она не то улыбалась, не то подавляла слезы, повторяя его жест:

– Именно вот так. А почему получается – не знаю. Когда дойдешь до такого состояния, до предела… когда умираешь от любви, а ожиданию нет конца, тогда получается все. Все! Кроме самого главного.

– Да как же так?! – повторил Шаров, но уже о другом. – Что же, вам ничего не дорого в жизни, чтобы умирать? Вы же где-то работаете, верно? Зачем вы хороните себя среди воспоминаний?

– Да вы садитесь, – предложила она, и Шаров послушно плюхнулся на низкий диван в просторной комнате. У невключенного телевизора был плоский злой лик, настороженно смотрели книжные шкафы. Откуда-то пахло жареной картошкой.

– Ну похороню себя здесь – какая разница? – окинув комнату небрежным взглядом, сказала она. В голосе ее появилась жесткость, и Шаров подумал, что, наверное, эта женщина не любит, когда ей противоречат. – Кстати, увидеть это удалось вам первому. Вы были настроены встретить нечто необычное, да?

Шаров кивнул, вспомнив таксиста с рыжими кудрями.

– Не буду домогаться ваших профессиональных секретов. Да, я сказала, что вернула бы похищенное, если бы он появился. Но когда я умру, оно вернется на место само собой, вы не волнуйтесь.

Почему-то это уже очень мало волновало Шарова.

– Но нельзя же, нельзя же быть фигурой в картине ожидания! – страстно выкрикнул он и умолк на миг: вот сказанул! Даже Александре, пожалуй, не додуматься до такого. – Нельзя жить только мечтой! Можно подумать, это у вас первая любовь.

Она пожала плечами:

– Любовь всегда первая. Ну а мечта… Все живут мечтой. Вы, к примеру, – раскрыть невероятное преступление, да? Ваша жена – мечтой, что вы не то чтобы продвинетесь по службе, но вдруг станете похожи на героев-сыщиков всех тех детективов, которые она читает, поджидая вас.

Шаров похолодел.

– Вы не обиделись, надеюсь? – спросила незнакомка. – Не удивляйтесь, что я это знаю. Как-то так получается. Я теперь все знаю, кроме одного: почему он забыл меня.

Она достала что-то из шкафа.

– Посмотрите, – на колени Шарову упал ворох материи, – вот моя работа.

Шаров посмотрел. Это были вышивки – необычайно модные теперь вышивки «крестом», как вышивали в старину. Бум на них не проходил уже много лет и даже нарастал. По ним, знал Шаров, некоторые просто-таки с ума сходили. Вышивки, которые он видел сейчас, были очень хороши. Портреты каких-то людей в старинных одеждах, фантастические сценки, былинные богатыри, пейзажи… Он раскладывал вышивки на диване, как вдруг заметил, что на всех изображен один и тот же человек. Упорно повторялись черты этого худого замкнутого лица. Правда, глаза были то серыми, то голубыми, то зеленоватыми, а волосы светло-желтыми, светло-серыми, словно седыми, совсем уж белыми, – но все был он, он… Кажется, Шаров видел где-то этого человека. Нет, просто лицо окружило со всех сторон и почудилось уже знакомым.

– Память о нем живет даже в кончиках моих пальцев, и, что бы я ни делала, она проникает в дело рук моих, – тихо сказала незнакомка.

– Как-то все это… слишком красиво, – с досадой сказал Шаров: обида еще не покинула его.

Она помолчала.

– Красиво? Ох, но меня учили любви строки прекрасных стихов, а не тисканья на дискотеке. Я не верю в любовь, если о ней нельзя сказать красиво, если слова о ней линялые, как привычка, или неразборчивые, как знакомство на дискотеке.

Дались ей эти дискотеки!

– А вы с ним где познакомились? – не скрыл Шаров своего любопытства.

Она покраснела:

– Да, можно сказать, что на улице. Но важно другое – чем оборачивается встреча! Вы видите, чем. А впрочем, может быть, вы и правы, все это слишком красиво. И, главное, все уже было, было у других. Вот, пожалуйста: