Картина ожидания

Кто мне откликнулся в чаще лесной?

Утром и вечером, в холод и зной,

Вечно мне слышится отзвук невнятный,

Словно дыханье любви непонятной,

Ради которой мой трепетный стих

Рвется к тебе из ладоней моих…

– Но это же стихи! – возразил Шаров.

– Для меня нет и не было никакой разницы между жизнью и литературой. Ни-ка-кой!

Почему-то Шаров почувствовал себя увереннее. Не потому ли, что лицо на вышивках не таило в себе, на его взгляд, ничего особенного?

– Вот-вот! – наставительно изрек он. – Вы живете в выдуманном мире, оттого вам и не хватает воздуха: – Еще одна фразочка что надо! – А если бы вы вернулись на землю, то поняли бы, что здесь много таких радостей, которые излечили бы вашу печаль.

Она взглянула на него с изумлением, но тут же улыбнулась печальными губами:

– На землю? Господи! Да вы что, не видите ничего?!

И Шаров увидел кухню. Вот откуда так сладостно пахло жареной картошкой!

Его собеседница теперь стояла у плиты. Над сковородкой плавало облако пара, а хозяйка словно бы не замечала брызг скворчащего жира. Она была в простеньком платье и фартуке, волосы подобраны. Повернулась к зашипевшей сковородке – и Шаров увидел ее лицо. Да нет, это вовсе не та, что умирает от любви! Эта старше лет на десять!

Шаров растерянно оглянулся. Да, незнакомка в синем сидит рядом с ним на диване, заваленном вышивками, а хозяйка кухни понуро застыла у плиты.

– Я уж думал, это вы там. Но она по возрасту чуть ли не в матери вам годится, – решил Шаров польстить своей собеседнице. Однако та смотрела с грустью.

– Вы знаете, в ваших словах что-то есть. Я не родилась бы, не будь ее. И вот ее, и ее тоже, и ее…

И увидел Шаров свою незнакомку: в незастегнутом халатике поверх ночной рубашки, взлохмаченная, стояла она перед зеркалом в ванной комнате и торопливо похлопывала кончиками пальцев по лицу, густо покрытому желтоватым, пряно пахнущим кремом, а глаза у нее были не то сонные, не то…

А вот она уже стоит в платье вызывающего вида, что-то такое черно-белое, и волосы подобны пепельному облаку, и надменны яркие губы, и холодно-неподвижны глаза за решеткой ресниц.

И увидел он ее опять, по-домашнему одетой, с вязаньем, в кресле, и спицы постукивали, а глаза смотрели мимо, мимо, никуда.

– Да что они все как мертвые?! – раздраженно воскликнул Шаров.

– Почему они? – пожала плечами женщина в синем платье. – Это же все я, как вы не понимаете?

– Какая же из них настоящая? – почти с испугом спросил Шаров. Он был почти уверен, что она скажет: «Конечно, я», но ответ был другим:

– Они настоящие все. Но скоро одна из них – я – умрет. А жизнь других будет продолжаться. Глаза их опустели, потому что они знают: их скоро станет меньше…

И это не последняя смерть. Следом, наверное, умрет вон та злая красавица. Потом та, что тщится скрыть под кремом морщинки. А может, наоборот. Дольше других продержится хозяйка у плиты, но и ее пересидит та, что в кресле. Нет, она будет двигаться, одеваться, готовить еду и даже улыбаться, но останется одинока в себе.

Вот тогда в женщине совсем умрет Женщина. Она будет ласкова и добра, и окружающие будут благословлять ее за то, что она отдала им всю себя, но…

«Маша! – вспомнил Шаров. – Неужели и тебя тоже – несколько? И твоей Александры? И любой другой женщины? А ты, Маша, умерла ли ты от любви? Или это еще предстоит тебе? А что тогда делать мне? Или я тоже теряю то одного, то другого себя?»

Ах, как мы умеем даже беды других, даже смерти других примерять на себя!.. И Шаров, устыдившись, воскликнул: