Картина преступления

Происходи дело где-либо еще, с кем угодно еще, Холмс бы уже ворвалась в разговор как бронированный танк. Я знал, как постоять за себя, но так привык к проявлениям ее быстрого бесстрашного ума, что в их отсутствие не мог вымолвить ни слова.

А они отсутствовали. Холмс сама словно отсутствовала. Ее потемневшие глаза смотрели вдаль, ее вилка все еще чертила узоры по тарелке. Как долго все это кипело под кожей Эммы Холмс? Или оно заварилось экспромтом, как наказание Шарлотте за то, что нагрубила матери?

Эмма Холмс обратила взгляд своих сверкающих глаз на меня:

– Если ты что-то планируешь. Если тебя кто-то нанял. Если ты потребуешь от нее того, чего она не сможет дать…

– Не надо… – наконец проговорила ее дочь, только чтобы тут же быть перебитой.

– Если ты навредишь ей, я тебя уничтожу. Это всё, – Эмма Холмс возвысила голос: – И по теме: Уол-тер, почему вы не расскажете нам о выставке, над которой работаете? Я слышала, что вы говорили о Пикассо.

Это было не наказание. Это была любовь к дочери, и любовь эта была ужасной.

Я заметил, как по плечам Шарлотты пробежала дрожь. Неудивительно, что у нее никогда не было аппетита, если обеды здесь всегда проходили так бурно.

На другом конце стола смотритель музея промакивал губы салфеткой:

– Пикассо, да. Алистер только что говорил мне о вашей частной коллекции. Вы разместили ее в Лондоне? Хотел бы я ее увидеть. Пикассо был очень плодовит, как вы знаете, и раздал так много набросков в качестве подарков, что новые работы всплывают постоянно.

Мать Холмс взмахнула рукой. Я узнал жест ее дочери:

– Позвоните моей секретарше, – сказала она. – Я уверена, что она сможет организовать экскурсию по нашим владениям.

Тут я попросил прощения. Мне потребовался этот банальный киношный штамп – сполоснуть лицо холодной водой. К моему удивлению, Элиска бросила салфетку на кресло и последовала за мной в коридор.

– Джейми, да? – спросила она с английским акцентом.

Когда я кивнул, она оглянулась, чтобы убедиться, что мы одни.

– Джейми, это все… чушь собачья.

– Похоже на то.

Она вошла в туалетную комнату, чтобы оглядеть себя в зеркале.

– Моя мать – она говорит: мы едем в Британию на год. Не так долго, чтобы соскучиться по друзьям в Праге. Я найду новых. Но тут все либо столетние, либо глупые, либо молчуны.

– Не все здесь такие, – проговорил я. – Я не такой. Шарлотта Холмс не такая. Обычно.

Элиска пальцем стерла лишнюю помаду.

– Может быть, где-нибудь в другом месте она лучше. Но я хожу на эти семейные обеды в эти большие дома, и молодежь здесь молчит. Кухня очень хороша. У нас дома она ужасна, но молодежь веселее. – Она посмотрела на меня через плечо, что-то прикидывая. – Моя мать и я возвращаемся через неделю. У нее новая должность в правительстве. Если будешь в Праге, загляни в гости. Я… как это сказать? Сочувствую тебе.

– Я всегда ценил приглашения из сочувствия, – отозвался я, мыслями будучи далеко.

Элиска видела это. Она улыбнулась мне и вышла. Когда я возвратился к столу, Эмма Холмс уже поднялась в спальню. Был сервирован десерт, кусочки суфле размером с мой ноготь. Алистер Холмс задавал дочери пустячные вопросы о Шеррингфорде. «Что ты изучала по химии? Преподаватель тебе понравился? Как ты думаешь использовать эти знания в своей исследовательской работе?» Холмс отвечала односложно.

Через минуту я обнаружил, что больше не слышу вопросов. Я не мог, потому что прямо напротив меня Холмс проделывала один из своих волшебных фокусов. Она не вытаскивала кролика из предполагаемой шляпы и не превращалась в кого-то чужого. В этот раз, не шевельнув пальцем в своем бархатном кресле с высокой спинкой, она просто напрочь исчезла.

Я не узнавал ее. Не здесь. Не в этом доме. Здесь я сам себя не узнавал.

Может быть, так случается, когда вы строите дружбу на фундаменте пережитой вместе катастрофы. Она убирает все второстепенное, оставляя вас в отчаянии до следующего землетрясения. В глубине души я чувствовал, что тут нечто большее. Но мне было нужно простое решение. Желать, чтобы специально для тебя произошло убийство – ужасно, а я осознал, что хочу именно этого.

Холмс ушла с обеда, не сказав мне ни слова. Когда я поднялся к ней, она уже заперла дверь спальни. Я стучался без ответа целых пять минут. В течение шестой минуты бесцельно стоял в коридоре. Сверху донесся мужской голос, восклицавший: «Они не могут этого сделать с нами! Этого они от нас не получат!» Потом хлопнула дверь.

– Так не годится, – сказал кто-то позади меня.

Я подпрыгнул. Это была домоправительница, которая нашла меня, ждущего в коридоре, как жалкий пес. Она проводила меня в мою комнату. По ее доброй, безличной манере я сделал вывод, что она, должно быть, привыкла отыскивать заблудившихся в доме.