Картина Сархана (другая редакция)

Звякнул колокольчик, лифт остановился. Лиза вышла и прислонилась к стене, достала сложенный пополам лист бумаги и развернула. Бумага была самая обычная. Очередной смысл в смысле? Лиза усмехнулась и пробежала глазами по тексту. Буквы расплывались перед глазами. Она выхватывала отдельные слова, но никак не могла уловить суть. На бумагу что-то капнуло. Перед глазами возник Парсли. Он стоял на балконе, опираясь на красивые кованые перила, курил и смотрел на закат. Он, кажется, только что проснулся. Еще не успел привести себя в порядок, беспорядочно торчавшие волосы трепал теплый ветер. Парсли жадно курил и так же жадно поедал глазами закат.

Лиза вздрогнула. На лист капнула еще одна слеза. Она сглотнула и вытерла слезы тыльной стороной ладони. Почему она вообще плачет? Почему ей не все равно? Почему так больно и тоскливо? Лиза практически на ощупь открыла дверь и вошла домой. Головная боль выветрилась. По телу растекалось тепло. Она усмехнулась и громко всхлипнула. Пару раз шмыгнула носом и пошла на кухню. «Да, я схожу с ума, но что я могу с этим поделать?» На кухне она открыла один из ящичков и достала маркеры. Цветов маловато, но выбирать не приходится. Она положила на стол конверт и приглашение. Усмехнулась и снова расплакалась.

Это были одновременно ее и не ее слезы. Как будто бы где-то внутри нее плакала вдова Парсли. И теперь Лиза могла разделить ее скорбь. Она как бы увидела мир ее глазами.

Лиза вышла в гостиную и осмотрела стену. Зубами сняла колпачок с маркера и стала рисовать кованые перила. Глаза застили слезы. Она вспомнила песню вдовы. Вспомнила, как впервые увидела ее на похоронах. Хрупкую женщину, несущую с мужчинами гроб. А смогла бы она сама вот так?.. Перед глазами снова возник Парсли. Он все так же стоял на балконе, но вдруг повернулся, ощутив на себе взгляд Лизы. Он всегда чувствовал, когда она смотрит на него.

Вот он, человек, отгородившийся от мира своей гордыней. Вознесший себя на одному ему понятную вершину, куда никому, кроме него, дороги нет. Нельзя отвергнуть того, кто сам отверг всех. Дурак, Парсли, какой же ты дурак! Лиза снова утерла слезы, но не сдержалась и разревелась в голос. Она прекратила любые попытки бороться с рвавшейся наружу болью и рыданиями. Просто рисовала дрожащей рукой. Десятилетия борьбы с тем, что сам же и создал. Затворничество, одиночество — и безумие, воплощенное в тексте.

Как она могла не заметить, что он на грани? Это ведь было очевидно еще на том приеме. Достаточно было просто посмотреть! Сам факт того, что он туда приехал. Он искал встречи с людьми, но не мог преодолеть гордыню, ставшую его сущностью. Невозможно преодолеть то, что сам старательно создаешь всю жизнь. Для этого нужно отказаться от самого себя.

Она вспомнила момент, когда незаданные вопросы остались только у Парсли и Джонсона. И они оба тянули время. Тогда ей показалось, что они просто соревнуются, как мальчишки. Кто кого продавит. У кого сдадут нервы. Но теперь понимала, что дело не в этом. Парсли просто не мог задать вопрос первым. Либо лучший — либо никакой. Его вполне устраивало, что проиграют оба. Лиза усмехнулась. Эти события казались такими далекими, хотя на самом деле прошло… Сколько? Неделя? Чуть больше?

Она вспомнила встречу с Парсли. Его странное поведение. Он, с одной стороны, пытался поговорить, почти молил о помощи, но с другой — не мог преодолеть ту же самую проклятую гордыню. Надеялся, что Лиза догадается? Возможно, последней каплей стала публикация фотографии. Лиза отбросила маркер и открыла другой. Сделала шаг назад и рассмотрела рисунок. Смысла в нем было мало. Она видела только расплывчатые цветные пятна. Слезы.

Лиза вспомнила предсмертную записку Парсли. Удивительно, но та всплыла в памяти дословно, будто Лиза ее заучивала:

Теперь, когда мне понятно, что нет на самом деле никаких других, я могу спокойно снять с себя свою гордыню.

Лиза поняла, что проговаривает эти строки, и снова разревелась.

То, что я сделал, — это не слабость, а высшее проявление свободы воли. К несчастью, в этом никто не виноват.

В этот момент Лиза абсолютно четко поняла, что ее не существует. Плачет не Лиза, но вдова Парсли. И она же повторяет предсмертную записку, несомненно выученную наизусть после тысячи перечитываний.

Возможно, единственное, о чем я жалею, — что на моих похоронах не будет Сархана. Ему там, к сожалению, нет места.

Парсли не столько защищался от мира, сколько защищал мир от себя. Он не любил людей, это правда, но он чувствовал их и болел ими. Он сопереживал и сочувствовал людям. Он причинял им боль, а она почему-то отзывалась в нем самом. Вечный замкнутый круг. Он не хотел делать больно, но и не мог справиться с собой. Желание творить и желание разрушать тесно связаны.