Картинки – как будто бы про меня, а будто бы и нет

Ребята, Мишины знакомые, рассказывали среди прочих пикантных историй, одну из ряда вон. Как-то раз два друга пригласили её к себе поразвлечся. И вот, когда поразвлеклись, а вернее, когда уже заканчивали «развлечение», она вдруг начала исполнять такое, что им стало не по себе. В абсолютном неглиже ей хотелось становиться в позу мостика, — что она и пыталась делать, — это у неё получалось не самым лучшим образом и, — неизвестно, то ли оттого, что не получалось, то ли не от этого, — она при этом стала вопить каким-то мерзким надрывающимся голосом, похожим как хрюкает свинья и рычит зверь — одновременно. Слов никаких она этим голосом не произносила, а просто выражала какую-то дикую эмоцию. Что это была за эмоция — тоже было непонятно, — то ли ей было плохо, то ли хорошо.

История эта разошлась очень широко, а вскоре стали появляться и новые, — менее ошеломительные, но тоже странные. Господа студенты, проводившие с ней время, стали повествовать одни и те же «пьесы». «Пьесы» эти были так похожи одна на другую, так что некоторые слушавшие стали сомневаться, дескать это есть одна и та же сцена, а те, кто на самом деле не был с ней, но очень хотел бы, просто перевирает чужие слова. Но такое мнение было несправедливым, так как умница действительно стала как бы тренировать своего некого, живущего в ней зверя рычать и орать.

В эти следующие свои экзорцистские припадки, когда по обычаю развлечение подходило уже к концу, она деликатно спрашивала у развлекающегося с ней: можно ли ей «покричать»? И развлекающиеся все как один замечали на этот счёт, когда рассказывали потом друзьям, что думали, будто ей охота по-женски простонать, как и водится. Они разумеется давали ей полное разрешение и та начинала по-зверски вопить, видимо, находя в криках какое-то высшее удовольствие, ну или какое-то дополнительное удовольствие к физическому. Так же все как один ужасались и думали, что она сошла с ума, наблюдая её безумие. Некоторые просто смотрели открыв рот, другие пытались бить по щекам, дабы привести её в приличные чувства.

Без чувств — вернее, как бы без них — она была лишь однажды, это в тот раз, который мы описали первым, — тогда она даже сама испугалась и после своего озверения то плакала (настоящими слезами), то смеялась таким осторожным смехом, как когда человек, например выигрывает приз в лотерею и побаивается, что это может оказаться неправдой. Теперь же, проорав мерзким голосом, каким только могла, она затем улыбалась тоненькой улыбкой, довольно щуря глазки, и вовсе не плача, и давая понять любовнику (или любовникам), что с ней очень даже всё хорошо, и, может быть, даже лучше, чем с кем бы то ни было.

2

Прошло сколько-то лет и Миша повзрослел. Он добился всего, чего только мог. И случилось в стране всем известное событие — мобилизация. При его финансах и кой-каких связях он бы мог попробовать дать взятку, но не стал, и по получении повестки, с лёгкой дрожью в груди отправился в назначенное число месяца в военкомат.

Оставим ту сторону его жизни, как изменила его война. Скажем только, что его не убило, хоть он и был два раза серьёзно ранен, но пришёл он с войны с ногами и руками… На службе он познакомился с одним славным тридцатилетним мужичком. Этот мужичок был военный по контракту, и воевал сразу после армии всю свою взрослую жизнь. Они подружились с Мишей во-первых на почве того, что толстоватый, круглолицый этот контрактник был почти земляк Мише, а во-вторых и просто понравились друг другу по характерам.

Когда война закончилась, то они пообещали сохранить дружбу. Обещание своё первым подтвердил толстячок и месяца через три, как он ушёл в отставку, устав от бесконечных взрывов и постоянного риска, позвонил Мише и пригласил на свою свадьбу. Миша, разумеется, с радостью согласился и в назначенное число приехал вместе с своей гражданской женой, с которой не успел до войны официально войти в брак, и которая верой и правдой ждала его несколько лет.

Свадьбу собирались гулять по-простому — в собственном доме толстячка. Миша, приехав к толстячку на свадьбу, немного заплутал на своей машине, пока искал его дом по незнакомым улицам. И тут произошёл некоторый эксцесс… Он долго доверял навигатору, который наконец завёл его в непроходимые какие-то дебри, — напротив домов почти не было дороги, а была только поляна шириной с дорогу, — очевидно было, что люди на автомобилях здесь нечастые гости. Миша проехал до того дома, где смог увидеть на нём и название улицы, и номер, и возле него остановился, чтобы позвонить другу и в разговоре найти наконец правильный путь.

И вот, пока он звонил, произошёл эксцесс. В окно довольно большой избы выглянула старуха, — толстая старуха с узенькими злобными глазами, — и начала поносить его самым хулительным матом:

— Тебе чего, подонок (такой-то, сякой-то), больше свою (поганую) колымагу поставить негде?! — орала она. — Вали (езжай — то есть) на (далеко) отсюда, вместе со своей (маткой)!!!

И прочее-прочее орала она, совершенно не поясняя даже причин своего гнева.