Картинки – как будто бы про меня, а будто бы и нет

Так “певец” в неё и влюбился настоящей целомудренной любовью. Нужно ещё заметить, что из друзей, да и вообще из местных односельчан никто не был в курсе об её “городском вояже”, то есть о составляющей вояжа. Она и решилась на то, грезя о развратной пропасти всё то первое лето после первого курса, потому что соблазняла её тайна, incognito. Это у них, в селе, стоило кому-то что-то сделать даже не очень значительное, то об этом рано или очень рано узнают, естественно, все. А в том городе, в котором она училась, даже в самом — не факт, что сплетни способны так широко расходиться, а чего уж говорить про такую даль, за восемьдесят километров от него.

И действительно, если бы не этот случай с Мишей, то наверно другого и не представилось бы во всю её жизнь, — ведь прожила же она уже с добрый десяток лет в этой тайне!

Сказать сам себе, сидя теперь в раздумьях, Миша, что, мол, многие женщины ведут “свободный” образ жизни и ничего в этом нет такого по нашим временам, он не мог, так как слишком уж “свободно” жила невеста его друга.

В селе же она себе такого не позволяла; были у ней за всё время до толстяка три ухажёра, но с ними как-то, — с каждым по отдельности, разумеется, — до свадьбы дело не доходило, а заканчивалось недолгим сожительством.

Толстяк про эти “местные” её отношения и сношения был наслышан, но прощал, — он ведь и сам был не евнух, и с женщинами имел опыт схожий в переводе на известное ему количество, не догадываясь, что опыт его меньше её раз в пятьдесят…

Миша находился как бы в горячке, только не физической, а умственной. Он знал, что нужно действовать без промедлений, ибо уже все собираются отправиться в ЗАГС и нужно эту поездку предотвратить. Ему как-то врезался древний афоризм о том, что «гонца с плохими вестями убивают», — он понял смысл этой ненависти в древние лета как нельзя лучше теперь, — такой гонец подобен человеку, доламывающему какую-нибудь дорогую вазу, которая была уже треснута.

Думы его были прерваны, — друг-жених, как и обещал, подошёл к нему сам и с доброй улыбкой взял его за плечо.

— Да не грусти, Михан, всё образуется. — сказал он, подсаживаясь, произнося эту шутку.

«Михан» опять натужно улыбнулся через каменную грусть свою.

— Ты, я смотрю, что-то совсем не в духе сегодня. — заметил толстяк. — Случилось чего по дороге что ли, или со своей поссорился?

— Да, действительно случилось. — ответил Миша. — Но ничего страшного, — так, ложечку дёгтя проглотил от вредного человека.

— Позвал бы его к нам — этого человека. Сказал бы: вместо того, чтоб вредничать, пошли лучше попразднуем. А? Хе-хе.

По этой фразе своего друга Миша понял, что тот в настоящем блаженстве, что он, может быть, и даже наверно, жил этим сегодняшним днём очень уже давно, и что наверно даже на войне ему этот сегодняшний день давал вдохновение.

— Ты с нами в ЗАГС поедешь? — спросил толстяк. А то смотри, это же всего-лишь формальность, — если у тебя настроения нет, то останься, подожди тут до вечерней кутиловки. Многие тут останутся.

Миша заикнулся было — уже слетало с губ слово о том, что не нужно бы и вовсе ехать в Загс, — да только не слетело и он ответил:

— Да что ты, как можно. Не уважаешь ты меня, а? Ха-ха-ха! — вдруг, как актёр, рассмеялся он действительно весёлым смехом.

Друг рассмеялся в ответ и встал.

— Ладно, я в дом. — сказал он. — Через полчасика отправляемся. Ты, кстати, пил уже? У нас тут, если выпимший, то можно за руль, — свадьбу не остановят. Но если не уверен, то скажи, — машину тебе обеспечу.

— Пока нет, но может ещё и выпью. — ответил Миша с интонацией ребёнка.

Толстячок ушёл и Миша снова насупился: что же делать? Миша стал представлять потенциальные последствия. Такой человек мог применить свои умелые к убийству руки хоть на кого, — да только наверно не применит ни к нему, Мише, ни к ней, его невесте, ни даже к самому себе, потому что уж слишком сильный духом. Наверно он станет пить впоследствии беспробудно…

Но сейчас — что сейчас? Он не поверит, он обвинит, что Миша наговаривает; а ещё если и сама блудница наврёт, что мол кристально честная, то тогда пиши пропала. Впрочем, после первого недоумения и самозащиты — защиты своего счастья — он, толстяк, таки поверит и тогда произойдёт страшная драма, от одного представления которой на душе у Миши ставало темно как перед грозой на небе.

Что же делать, что же делать, что же делать? Миша мысленно произносил эти слова, обращаясь почти что к самому Богу, или к судьбе, или к кому бы то ни было, — может к самому чёрту даже. И вот что произошло далее. Ответа не поступило и он, не имея другого плана, встал и ватной походкой направился в дом, чтобы сообщить всё, что имеет, а там будь что будет.

Слава богу до дома было довольное расстояние, чтобы ему попытаться хоть как-то набраться сил для своего подвига. «Удивительно, — поймал он себя на мысле, — да откуда такая слабость?! Я перед боем никогда такой слабости не чувствовал! То есть именно такой слабости, — слабость-то я чувствовал перед боем…»