Картинки похождений бравого солдата Швейка

Балоун, Швейк, Ходоунский и Ванек получили приказ: немедля отправиться в Лисковец, где приготовить ночлег для всей роты. «Братцы, — тихо сказал Балоун, — нас предали!» — «Тогда жми первым и защищай нас своим телом, — предложил ему Швейк. — А когда тебя подстрелят, смотри, не забудь сказать нам об этом — чтоб мы вовремя залегли! Каждый солдат должен радоваться, когда по нему палят вражеские солдаты, потому как от этого у неприятеля останется меньше боеприпасов!» — «Так ведь у меня же дома хозяйство», — тяжко вздохнул Балоун. «А ты плюнь на свое хозяйство, — советовал Швейк, — лучше сложи голову за государя императора. Как тебя в армии учили!»

«Хоть бы поесть дали чего… — продолжал вздыхать Балоун. — Нет, не ценил я свое семейное счастье! Представляешь, раз я отхлестал свою старуху, потому что она сливовые кнедлики посыпала маком заместо творога… Все мне казалось, что мак в зубах застревает. А теперь вот иду и думаю — хоть бы застревал!.. Сколько она наревелась, когда я требовал, чтоб клала побольше майорану в ливерную колбасу! А при этом, ясное дело, всегда, бывало, ткну ее разок-другой… Раз я ее, бедняжку, страсть как излупил — не хотела прирезать на ужин индюшку, хватит-де с меня и петушка…» — «Эх, братцы, — расплакался Балоун, — сейчас бы ливерной колбаски, хоть и без майорана…»

В селе залились лаем собаки, экспедиция была вынуждена остановиться. «Похожая передряга приключилась с нами на учениях под Табором, — сразу же стал рассказывать Швейк. — Подошли мы таким же манером к одному сельцу, а собаки подняли жуткий лай, хоть святых выноси! Наш капитан отдает приказ: ни одна собака не смеет пикнуть, иначе ей тут же гроб! А я чего-то там напутал и объявил сельскому старосте, что, дескать, хозяину каждой собаки, ежели которая ночью залает, тут же будет гроб с музыкой. Староста сразу в главный штаб — просить для всего села милости. Но там его, конечно, никуда не допустили. Вернулся он домой, и пока мы вошли в село, у всех собак морды были обвязаны тряпками… Так что три собаки даже взбесились».

Квартирьеры уже спускались в деревню, когда Швейк преподал им ценный совет: собаки, мол, ночью боятся огоньков зажженных цигарок. Однако оказалось, что лают деревенские шавки от радости, любовно вспоминая о проходивших войсках, которые всегда им оставляли чего-нибудь поесть. Откуда ни возьмись, вокруг Швейка появились четыре барбоса, которые дружелюбно принялись кидаться на него, задрав кверху хвосты. Швейк их гладил, похлопывал и разговаривал в темноте, как с детьми: «А вот и мы! Мы тут у вас поспим сладенько, баюшки-баю, дадим вам косточек, корочек, а утречком, глядишь, и дальше на врага потопаем».

Когда квартирьеры забарабанили в дверь первой избы, изнутри раздался визгливый женский голос, объявивший, что муж на войне, дети хворают оспой и что москали уже все забрали. Дверь открылась лишь после того, как солдаты наставительно сказали, что они квартирьеры. Оказалось, в этом доме живет сам староста, который тщетно пытался убедить Швейка, что он не подделывался под писклявый женский голос. Затем он стал их уверять, что деревня малюсенькая, что в ней не поместиться ни одному солдату. Спать совершенно негде, да и харчей тоже нет. Словно в доказательство правдивости его слов, в хлеву замычали коровы и послышался визгливый женский голос, прикрикивавший на них.

Одеваясь, староста не переставал твердить свое: «Идемте, паны добродии, в Кросенку. Село большое. А у нас? Что у нас? Единственно вши, чесотка или там оспа! Вчера вот три мужика почернело от холеры… Проклял всевышний Лисковец…» — «Ладно, — сказал Швейк, делая руками международный жест, означающий повешение, — мы тебя вздернем прямо тут, перед избой. Потому как идет война и у нас приказ спать здесь, а не в какой-то там Кросенке. Тоже мне нашелся умник, планы наши стратегические менять!.. Раз был, господа, такой случай…» — «После расскажете, Швейк», — прервал его каптенармус Ванек. «А теперь — тревога и гони квартиры!» — закончил Ванек, обращаясь к старосте.

Когда староста вышел из горницы, Ходоунский вдруг воскликнул: «Балоун-то куда исчез?» Однако не успели они толком осмотреться, как за печью тихо отворилась какая-то дверка, и в нее с трудом протиснулся Балоун, неожиданно заговоривший гнусавым голосом: «Я бхыл в кладовке, залез во что-то хукой, набил себе полный хот, а тепехь все пхистало и не отстает! Ни сладкое, ни соленое. Хлебное тхесто». В жизни им еще не приходилось видеть такого замызганного австрийского солдата! А до чего они перепугались, когда увидели, как у Балоуна оттопыривается мундир! «Что с тобой случилось?» — спросил Швейк. «Это огухцы. Тхи штуки я уже съел, а остальное пхинес вам»…