Картины Парижа. Том I

И наконец, я хочу сейчас похвалить политику тех государств, которые присоединяют к реальным финансам искусственные. Товарное обращение в таких странах усиливается, и, благодаря банку, становится известным денежный фонд страны, — осведомленность, которой нам не хватает и которая была бы очень полезна нашему правительству, так как дала бы ему возможность знать свои возможности и ресурсы.

Вот вопросы, которые живо обсуждаются в то время, когда я все это пишу. Во что они выльются теперь, когда общественное мнение начинает превращаться в закон? Не знаю. Будет ли основан королевский банк в результате всех займов и именно вследствие этих займов, как это сделано в Англии? Но в Англии ответственно все государство. Сделаются ли, смогут ли сделаться французские граждане такими же? Я знаю только, что существует большая разница между этими серьезными спорами и спорами о сравнительном достоинстве двух сонетов, которые занимали город каких-нибудь сто лет назад.

191. Любовь к чудесному

В Лондоне некий человек объявил, что в такой-то день, в такой-то час на глазах всего народа он влезет в бутылку. Что же заставило всех заинтересоваться таким нелепым заявлением и дорого заплатить за места? Нельзя обвинять англичан в невежественной доверчивости, но любовь к чудесному повлияла и на этот народ так же точно, как это случилось бы в Париже, Мадриде или Вене. Каждый говорил себе: не может быть, чтобы человек захотел всех обмануть, раз он так торжественно обращается к публике, раз все афиши, расклеенные по стенам домов, гласят о его изумительном фокусе. Когда он предстанет перед многочисленным и почтенным собранием, мнением которого нельзя безнаказанно пренебрегать, тогда, несомненно, произойдет нечто из ряду вон выходящее, чего заранее предугадать нельзя. Если бы этот шарлатан стал говорить каждому гражданину в отдельности: Придите ко мне, и я при вас влезу в бутылку, — всякий рассмеялся бы ему в лицо. Но напечатанные и расклеенные афиши, нахальные уверения фокусника, соучастие многочисленной публики, деньги, затраченные на билеты, толпа, реклама заставляют каждого в глубине души сказать себе: Невозможно же, чтобы он до такой степени издевался над почтенной публикой! Таков народ; он не допускает, что его могут обманывать в целом. Мысль о возможном побеге этого человека с деньгами любопытных и о покинутой на сцене пустой бутылке никому не пришла в голову. Самоуверенном обещаниям народ всегда верит, особенно когда дело касается денег. Сколько их было дано взаймы во Франции за последнее столетие!

Позже один подобный же кудесник, не думая о том и сам того не желая, увлек весь Париж, и если бы не полиция, из него сразу же сделали бы бога[21]. Затем один ребенок заявил, что видит все, что находится под землей; и академики и журналисты ему поверили и заявили об этом печатно. Затем каноник из Этампа запросил сто тысяч ливров на постройку машины, на которой можно будет путешествовать по воздуху, и эти сто тысяч ливров были собраны и сданы в нотариальную контору.

Шарлатан на площади Лувра. С гравюры неизвестного мастера по рисунку Дюплесси-Берто (Из книги Lacroix «XVIII siècle. Usages»).

Таким образом, любовь к чудесному постоянно увлекает нас, потому что, смутно чувствуя, насколько мы плохо осведомлены о силах природы, мы с восторгом приветствуем все, что ведет нас к каким-либо открытиям в этой области.

Мысль: а может быть, стучащаяся в наше сознание, заставляет нас надеяться на открытие чего-нибудь нового. Вот почему энтузиаст всегда будет затрагивать и волновать человеческое сердце. Его тон, его уверенность, его горящий взор, его пророческий вид невольно заставляют попасть в ловушку даже тех, кто знает о ней.

Исступленные проделывают чудеса, превосходящие, признаться, все самое удивительное, что только можно видеть в этом роде на ярмарках. Очень немногие знают, в чем тут секрет, а все эти судороги невольно удивляют и устрашают даже самых отважных и наиболее настороженных против всего чудесного зрителей. Иногда утверждают, что в этих фокусах есть доля чего-то действительно необыкновенного и непонятного, хотя и известно, на что способен пылкий фанатизм и желание проповедничать. А потому, если иные находят во всем этом что-то сверхъестественное, то это вполне простительно.

Поэт по имени Гимон-де-Ла-Туш^{425} — автор трагедии Ифигения в Тавриде — умер в Париже вскоре после того, как впервые увидал этих исступленных. Они привели его в такой ужас, что у него сделалась горячка. В бреду он видел перед собой все эти чудовищные образы и, не зная, чем их объяснить, умер, ибо был чересчур чувствителен по натуре, чтобы перенести такие волнения.