Карты четырех царств.

— Если совсем честно, — выдохнула Нома и наклонилась вперёд, чтобы говорить еще тише. — Однажды вы предупредили: лечить всех — значит, отчаяться и почернеть душой, помните? Я лечу, таков мой дар. Я смирилась, дар это ведь долг. Но люди делаются здоровыми и не делаются… людьми. Вот хоть сын князя. Опять его приносили с месяц назад. Рана была смертельная, с ядом. Я почти надорвалась, он встал и ушёл… и в тот же вечер зарезал друга. И ничего, и все смолчали! Я людей… никому не говорите, я их… иногда ненавижу. Ещё чаще мне всё равно. Выжил, ушёл… помню болезни и пульс, а не лица. В ту ночь, когда княжич… я плакала, хотела сгинуть. Лишь бы не лечить! Никого и никогда… Честнее уж самой принять яд. Но я вспомнила о вас. Стало легче.

Вервр недоуменно повёл бровью, понимая совершенно точно: Нома улыбается и ей тепло, радостно. Зато вервру — холодно и неуютно. Пальцы Номы плотнее легли на руку, голова склонилась еще ниже и лекарка прошептала на выдохе, согревая кожу запястья:

— Вы… вы любите людей, хэш Ан! Вы, а не я. Кого любят, тех не щадят. Я щажу и лечу, но не люблю, ни капли. Пока я знаю, что вы можете исправить за мной… не страшно думать, каким злодеям и выродкам я возвращаю здоровье. Вы ведь если что…

— Да, я с горячей любовью сверну шейку, — улыбка получилась хищная. В нос сам собою полез запах кроликов, не донимавший несколько лет и снова желанный, острый…

— Я не умею любить людей. Я иногда хочу вовсе не видеть их. Но я люблю вас. И я не могу жить, если вы не вспомните обо мне хоть раз за год! Душа меркнет. О вас я знаю, здоровы ли, улыбаетесь ли. — Нома судорожно вздохнула и упрямо, через свой страх и своё смущение, погладила руку вервра. — Вы летом два раза вспоминали меня. Делалось жарко и… совсем больно, когда говорили вслух моё имя. Вы мне нужны…

Нома сглотнула, жар ушёл с её щёк. Стало так тихо — аж дышать неловко.

В коридоре грохнула настежь распахнутая дверь! Дико заорали на два голоса, в панику добавился третий…

— Именем князя!

— Дорогу!

— Жить надоело?

— Сюда заноси, да ровнее, ровнее…

Лекарка вздрогнула и опасливо покосилась на дверь. Вервр сыто облизнулся, пискнул — и расхохотался, запрокидывая голову и скалясь. Так и не уняв смех, Ан встал, приобнял Ному за плечи и стал толкать к двери. Выпихнул в коридор и согнулся пополам, без сил валясь на стену и оседая, и держась за живот.

Ан знал, не выглядывая в коридор: там носилки. Белый, как мел, княжий наследник страдальчески кривится на кружевной подушке, под шёлковым с гербовой вышивкой покрывалом. Он лежит на боку, иначе не может, но он уже не выпоротый щенок, а герой, пострадавший безвинно. Может, спаситель детей из пожара? Или защитник ограбленных нобов? Слуги расстараются и сообразят, какой слух пустить. Даже если никто не поверит, никто и не оспорит громко…

Нома стояла в дверях и заворожённо смотрела на того, о ком только что упомянула, жалуясь. Лекарка кашлянула, прикрыла рот, снова кашлянула… и рассмеялась, сгибаясь, совсем как вервр по другую сторону от стены, спина к спине с ней.

— Заносите, — отсмеявшись и вытирая слезы, велела Нома.

— И вправь ему плечо, — резко потребовал кто-то из провожатых. — Живо!

Вервр скользнул в коридор, доверительно улыбнулся княжичу и его страже. На душе сделалось спокойно, как никогда прежде.

— Как кстати я прибыл, — промурлыкал Ан. — Я ведь лучший костоправ по эту сторону моря и по ту — тоже…

Первый слуга, узнавший «костоправа», икнул и дёрнулся бежать, но сообразил: он держит ручку носилок! Княжич в отчаянии снова прикусил язык, но смолчал и боль, и страх. Даже не сунулся ползти: не посмел!

— Заносите, — благожелательно разрешил вервр. Приобнял Ному и шепнул ей в ухо, фыркая и пробуя не расхохотаться снова: — Какое там плечо! Женить наследника бесполезно. Я сгоряча свернул хмельному придурку его маленький пивной краник… н-да. Надо исправлять. Давай, собери всё бесстыдство и спасай страну, верноподданная ноба Номару Има хэш Дейн хэш Токт. А я слепой, я просто подержу больного за горло, так сказать, обездвижу.

Столичные истории. Нити, собранные в узелок

Расставшись с вервром, Ана заспешила. То есть сперва даже побежала! Как будто можно запросто спастись от своего страха. Оказывается, она совершенно не умеет быть одна. Оказывается, она с рождения задирала нос и полагала себя умной, сильной, решительной… потому что чуяла: ей никто не возразит. Пусть у папы нет глаз, и он много раз повторил: «Я тебе не папа!», и его нет поблизости… Но всегда, неизменно было так: если что, Ан исправит, поддержит, выслушает.

И вдруг — одна… По-настоящему одна! Спине холодно. Душе пусто. Губы словно склеило, не то что заговорить — улыбнуться не выходит. И с кем говорить? Хуже: с кем молчать? Она привыкла так уютно, многозначительно молчать, и папа Ан всё понимал, без глупых слов и нарочитых хмыканий…

Ана бежала день, ночь и еще день. Не понимала погоду, не выбирала направление… И очнулась, уткнувшись ключичной ямкой в лезвие.