Карты и сновидения [СИ]

Пока Даэд не продолжил, делая передышку, Андрей успел подумать, что начатая фраза относится к положению стрелок. Вот. Сейчас!

— … ты поймешь. Меня. Две женщины забраны вниз. И твоя. Эйра. Твоя тоже там. Дай!

Андрей выдернул тугую пробку, содержащую в стеклянных гранях десятки, тысячи, миллионы миров. И в одном из них — Ирка, с ее откинутыми плечами и поднятым упрямым подбородком. В том же, где и слабеющая Неллет, лежащая без сил на роскошных покрывалах.

Не давая себе времени думать, быстро подошел к креслу, становясь за ним, в головах Даэда, а в собственной голове бились мерные слова. Вот. Сей-час. Вот. Сейчас. Пока стрелки не изменили положение. Пока рисунок и странная реальность полностью совпадают. Он положил руку на плечо советника. И запрокидывая голову, опрокинул флакон в раскрытый рот. Хлебнул, давясь и выкатывая глаза от резкого вкуса тягучей жидкости с душным запахом. И согнулся, зажимая рот рукой, так что его подбородок коснулся жестких волос на макушке сидящего.

Глава 27

Саинчи пел. Сухая рука мерно ходила над дрожащими струнами, заточенный ноготь, с детства стискиваемый специальной колодочкой для придания нужной формы, цеплял натянутые струны, казалось, лишь повинуясь пульсирующей в жилах крови и паузам в дыхании, когда певец умолкал, набирая в тощую грудь воздуха. Звук возникал, длился, угасал, уступая место новому звуку, будто тот ловил кончик воздушной нити, вплетался в него сам, продолжая мелодию. Такую простую. Другой не требовалось, знал старый саа саинчи, чтобы музыка не мешала пересказывать картины, плывущие перед раскрытыми невидящими глазами. Они думали он — слепец. Потом думали — обманщик. Песня ничему не учит их, тех, кто пытается слышать ушами, и видеть лишь то, что мир подсовывает к открытым глазам. Но он знал и о другой силе песен. Не проникая в глубинный смысл, те, кто слышал ее, все равно повиновались, делая то, что велит делать смысл срединный, лежащий вторым слоем под звуками и словами.

За такое можно отдать и глаза. Пусть видят больше, временами уходя во внешнюю слепоту. Люди, послушные песням саинчи, не дадут слепцу пропасть, подадут руку, приготовят еду. Вот только старик ушел дальше. Дальше наслаждения всеми смыслами песен саинчи. И теперь, бродя в темноте, на которую смотрел широко открытыми неподвижными глазами, гадал, сумеет ли вернуться. И захочет ли. И — отпустит ли его тайный бог песен, который и заманил старика на территории, не принадлежащие людям.

Но песня длилась и саинчи выбросил из головы мысли. Так нельзя. Пока идет служение песне, нельзя размышлять о другом, да еще о том, что касается его самого. Тогда речь пойдет уже не о возможности возвращения, а… (ты не должен об этом).

И он не стал.

Пел, пронизывая тающим звуком струны миры и вселенные, видя картины, что наслаивались друг на друга, составляя прихотливое изысканное полотно, где реальности просвечивали, соединяясь в странные композиции, и те начинали свою, странную и прихотливую жизнь. Старый саинчи видел свои воплощения в этих реальностях — чистых и перемешанных. И смеялся беззвучным, не мешающим песне смехом. Кто-то надеется увидеть картину мира? Просчитать ее и найти объяснения всему? Миллионы объяснений миллионов картин плавно вращались у него в голове, напоминая блистающую дорогу звезд, протянутую в ночном небе, созданную из миллионов и миллиардов сгустков, созданных из миллионов и миллиардов вселенных, созданных из миллионов и миллиардов миров. В которых — каждая капля и каждый острейший кончик иглы — площадки для миллионов и миллиардов. Тут песнь можно было начать с начала, без всякого ущерба для композиции. И выпевать бесчисленные варианты, не боясь повторений. Даже когда они были — любой вариант отличался от своей копии. А ведь можно дотянуться до непохожих, и по примеру мироздания, сложить, перемешивая в новом порядке. И получить еще одно сочетание, которое имеет право быть, потому что — вот оно, уже состоялось.

В одном мире саинчи был молодым сильным, любил женщин и оставил множество детей. Вернее, продолжал зачинать их снова и снова, одновременно ведя словесный речитатив над хрупким корпусом легкой ашели. Там, несмотря на бесконечность своего сильного молодого бытия, он понимал, как же кратка жизнь и как быстро приходит старость, сменяясь смертью. Осознание краткости было частью той бесконечности. И это восхищало его.

В другом мире он плел наивные обереги, понимая, хотя был еще мальчишкой, что яростное желание вдохнуть в них настоящую силу — уже настоящая сила. И вассы работали. Вспомнит ли кто-то сейчас (что такое сейчас? — спросил тающий звук струны, но саинчи только повел головой, отводя вопрос) о том, что плетеные детскими руками вассы — работают? И будут работать, пока есть память и яростное желание.

Покидая тот мир, яркий, полный красивых вещей, перерожденных в страшные вещи, терял понимание, уходя в другие миры.

В еще одном он сидел за бескрайним стеклом, постукивая пальцами по панели управления и морщась, слушал голос в микрофоне.