Карусель

— У нас разоблачили ворюг из торга, — начал рассказывать Козлин. — Несколько миллионов банок бразильского растворимого кофе, что на город прислали, зажулили! Оказывается, лучшие продукты распределяли среди городской верхушки. А в магазинах — шаром покати! Чего было им заботиться о людях, когда сами жрали в три горла, да самое лучшее: икру, копченую колбасу, оседрину. Поснимали некоторых, но многие еще остались на своих местах. Как только про это написали в газетах, так сразу в городе появились в свободной продаже дефицитные продукты. Правда, не надолго. Как это поет Пугачиха: «Крысы снова все растащили по своим закромам»... А вот крысоловов у нас в городе маловато. Наши «крысы» умные, подкидывают харч и крысоловам...

Я воткнул лопату в грядку, посмотрел на Козлина.

— Послушай, а вот что ты сделал, чтобы всего этого не было?

— Я? — изумился он и тоже опустил лопату. Длинное лицо его стало озадаченным, он отвел тыльной стороной ладони волосы со лба, сплюнул, поморгал глазами. Они у него небольшие, серые. — А что я могу?

— Все всё видят, понимают, а палец о палец никто не хочет ударить, чтобы ворюг и хапуг за руку схватить!

— У нас в городе была круговая порука. Да что порука! Настоящая бандитская мафия, купившая и партийцев, и милицию.

Я подумал: вот на Козлина навалился, а и сам хорош: много ли я разоблачил жуликов, тунеядцев, бюрократов? И уж тем более мафиози? А впрочем, было дело: когда работал в газетах, многих зацепил, но еще больше моих фельетонов легло у главного редактора под сукно, потому что предпочитали бить стрелочников, а чуть повыше заденешь начальника — сразу звонки, выяснения, сомнения...

— Многое мы можем, да не хотим, — больше в свой адрес, чем в его сказал я. — Вот и заело нас хамство таксистов, работников торговли, бытового обслуживания... Да и уровень культуры везде у нас настолько низкий, что жалобами и сетованиями ничего не изменишь. Из жалоб трудящихся можно бумажный город построить...

Все средства информации раньше ядовито «хихикали» над Западом, а там такое обслуживание во всех сферах жизни, которое нам и не снилось.

— Так что же, наш социализм, выходит, кроме вреда, ничего не дал народу? — задал Гена сложный и больной вопрос.

— Давай поработаем, — предложил я. — Ты что-то сегодня на редкость разговорился. Социализм, может, штука и хорошая, но его так со времен Сталина извратили, что и концов не найти...

— Давно не виделись, — улыбнулся Гена. — Да и столько вокруг сейчас происходит, что никак молчать нельзя.

Я с удивлением посмотрел на него: уж если замкнутого Гену перестройка вывела из многолетнего столбняка, значит, глубоко она теперь сидит у людей в печенках!

Я поймал себя на мысли, что как писатель я ведь знал об этих безобразиях. Еще журналистом писал в газеты фельетоны, в которых обличал жуликов, бюрократов, хамов, а став писателем, в своих исторических романах тоже клеймил всяких выродков — им срок почти вся человеческая история — но параллели, которые я проводил с современностью, были столь далеки, что вряд ли читатели улавливали мою мысль.

3

Уже несколько минут со стороны соседей слышался крикливый голос Клавдии, жены Балаздынина. Грачи взлетели на изгородь и с любопытством поглядывали на дом соседа.

— Опять несет своего мужика Клавка, — проговорил Гена. — Вроде бы, с утра был трезвый.

Обычно вздорная и злобная соседка ругала последними словами Николая Арсентьевича, когда он выпивал, но Козлин утверждал, что уже давно не видел Балаздынина пьяным. Какая же муха нынче укусила Клавдию Ивановну? Впрочем, все скоро разъяснилось: держа перевязанную руку перед собой, как автомат перед атакой, Николай Арсентьевич направлялся через нераспаханный огород к калитке, которую Козлин установил в этом году, чтобы не лазить друг к другу через изгородь. Худощавое чисто выбритое лицо соседа было сосредоточенным, он издали улыбался нам, кивал. Зубы у Николая Арсентьевича были желтыми и кривыми, он жаловался, что парадонтоз за несколько лет лишил его сразу десятка зубов. Причем к стоматологу не обращался, сам выдергивал плоскогубцами расшатавшиеся резцы и коренные.

— Доброго здоровья, Рославич! — поздоровался со мной сосед. Отчество мое в Петухах никто правильно не выговаривал, чаще всего звали «Рославыч». По имени-отчеству тут не было принято друг друга величать. Пожалуй, лишь я один так всех называл.

— Где же ты, Николай, боевую рану получил? — с кряхтеньем распрямился Гена. Он всегда делал это с таким выражением на лице, будто на спине держал двухпудовый мешок.

— Вчера в Невеле на платформу грузили сруб для бани, — охотно стал рассказывать Николай Арсентьевич, присаживаясь на груду серых досок, сложенных возле летней кухни. — Последним бревном мне палец и прищемило... Аж кожа завернулась! Думал, без пальца останусь. Хирург поначалу хотел отхватить, да я упросил. Шесть швов наложил. А бревно-то закинул Петька Адов. Из-за моей спины, паразит.

— А чего жена на тебя орет? — поинтересовался Гена.