Карусель

— Дурная баба, вот и орет, — помрачнел Николай Арсентьевич. — Думает, что я это по пьянке. А какая нынче пьянка? И захотел бы, да не выпьешь. На работе пострадал. Рази я бы к хирургу пошел, ежели бы от меня пахло? Орет, что теперь я ни на что не гожусь, а надо огород распахивать, скоро картошку сажать. Ручонку-то мне правую покалечило.

— Бюллетень дали? — спросил я.

— Месяц буду гулять, — повеселел Балаздынин. — Производственная травма. — Он любовно посмотрел на свой замотанный бинтом огромный белый палец. Кивнув в сторону своего дома, прибавил: — Только эта стервь все одно не даст без дела и минуты сидеть. Говорит, лошадь под уздцы и левой будешь водить, да и с лопатой управишься. Подумаешь, мол, палец! А мне до сих пор в локоть бьет как током.

Я вспомнил, как в детдоме наша воспитательница просто из себя выходила, если кто-нибудь из нас поранится. Ей почему-то казалось, что мы резали себе пальцы, растягивали сухожилия, набивали на лбу шишки назло ей. Она кричала на пострадавшего, грозила всякими карами, но, конечно, всегда оказывала первую помощь.

Странно, но у многих женщин телесная травма (у ребенка или мужа) вызывает не жалость и сострадание, а гнев.

Мы еще немного поговорили, и сосед пошел к своей бане, где у него, как египетская пирамида, возвышалась белая куча наколотых березовых поленьев. Я знал, что Николай Арсентьевич без дела сидеть не будет, отлично знала об этом и его жена, а вот разоралась на всю деревню. Вскоре и впрямь сосед левой рукой стал складывать поленья между двумя соснами, что росли у его бани. А чуть позже уже таскал на коромысле ведра с водой для скота. Он держал двух поросят и шесть овец.

— А может, жена твоя права: боевую рану-то свою получил по пьяному делу? — подначил Гена Балаздынина. Я уже давно заметил, что, бросив пить, он стал подсмеиваться над пьяницами, выказывать им свое превосходство и даже презрение. И на эту тему любил поговорить. Спросишь, какие новости? Он и начнет: «Пьяный мотоциклист врезался в грузовик. Наповал. Неделю назад похоронили. Два бульдозериста три упаковки одеколона выдули... Из-за таких негодяев в городе теперь дешевого одеколона не купишь для бритья. Да и дорогой выжирают...»

— Мне же бюллетень дали, — резонно ответил Николай Арсентьевич. — А пьяным не дают.

— Стакан-то ты подымешь и левой, — усмехнулся Гена.

Балаздынин никак не отреагировал на его ядовитую реплику, он перевел просительный взгляд на меня:

— Рославич, признавайся, есть у тебя хоть сто граммов? И не хотелось выпить, но как женка накричала, так заныло внутрях.

Сосед частенько с похмелья обращался ко мне именно с этими словами: «Рославич, признавайся...» Это, наверное, потому, что я чаще всего ему отказывал. Узнай Клавдия, что я опохмелил ее муженька, и меня не пощадит: обложит последними словами, правда, когда меня поблизости не будет...

Я ответил ему, что недосуг мне в Ленинграде было стоять в длинных очередях за водкой, так что ничего не привез. И потом, вон как борются с алкоголизмом, а я буду сюда водку возить, будучи сам непьющим?

— Так-то оно так, — поскучнел Николай Арсентьевич. — У меня где-то талон на бутылку был, так женка нашла в кармане и спрятала, чтоб ей пусто было!

Потеряв интерес к нам, Балаздынин вскоре скрылся за своим сараем.

— Пошел к соседям шугать самогонку, — уверенно заметил Гена. — Три дня назад Петька Адов гнал, может, осталось.

— Ты все знаешь!

— А какие тут могут быть на виду друг у друга секреты? — усмехнулся Козлин. — Я даже знаю, что Валька Балаздынина вчера брагу заложила.

В Петухах почти все находятся в родстве, пожалуй, кроме Адовых. Эти поселились тут после войны.

— А кроме этих великих событий тут еще что-нибудь происходит? — полюбопытствовал я.

— На пасху один мужик в Федорихе перепил и в колодец свалился, так собака его спасла.

— Собака? — удивился я. — Вроде бы в нашей местности не встречал ньюфаундлендов.

— Завыла, завизжала, соседи подбежали и вытащили чуть живого, — пояснил Гена.

Почему все его мысли крутятся вокруг выпивки и пьяных? Уж не собирается ли снова и сам начать?

Будто отгадав мои мысли, Козлин сказал:

— Нагляделся я на них трезвыми глазами, ей-Богу, больше никогда и в рот не возьму. Водка и крепкого умного человека превращает в труху. В мякину. Да и не человек это, а пересохшая пасть, в которую, как в каменку в бане, нужно все время ковшиками жидкость подбрасывать.