Кашпар Лен-мститель

Так спят люди физически обессиленные; со стороны видно, что мышцы их полностью расслаблены: нижняя челюсть у Юленьки отвисла, рот широко открыт, голова безвольно покоится на плече, спина словно приклеена к кушетке, руки свисают по обе ее стороны, ноги вытянулись в струнку, где там колени — не угадать... И только на лбу даже во сне прорезались морщинки.

Я склонился над ней — дыхание глубокое, не больше пятнадцати вдохов в минуту. Такой сон как одну из форм крайнего расстройства сознания и отсутствия реакции на окружающее мы, медики, называем сопором.

Не знаю, интересны ли вам эти детали, но мне кажется, что они очень важны, поскольку довольно точно характеризуют ее состояние, уверяю вас!

Выйти из сопора бывает порой очень тяжело.

Так было и с Юленькой — она очнулась только тогда, когда я попытался усадить ее.

Безвольное тело дернулось, она, с превеликим трудом преодолевая сопротивление век, открыла глаза, вытаращилась на меня и пролепетала:

— Господи... Боже мой...

Ужас, застывший в ее глазах, слышался и в этих трех словах.

Понятно, она не в силах была сообразить, где она, кто с ней, что приключилось вчера, словом, никак не могла прийти в себя.

— Юлька! — грозно крикнул я, чтобы привести ее в чувство.

Она подскочила точно ужаленная; сдвинувшись на самый краешек кушетки, приняла оборонительную позу. И только потом отерла ладонью слюну с уголков губ и с подбородка.

Глаза ее обретали нормальное выражение, лицо искривила строптивая гримаса.

Вчерашняя дикая кошка!

Передернув губами, она тихо, с невыразимой надменностью промолвила:

— За то, что вчера вы дали мне два куска хлеба с маслом, я вовсе не обязана быть вашей Юлькой.

— Что?! — возмутился я.

Она выставила локоть, ожидая удара. Естественно, его не последовало, и она с настороженной решимостью уселась поудобнее, поджав под себя ногу.

Ребенок, да и только!

Поколупав пальцем штукатурку на стене, Юленька едва прошептала:

— А вот то!

Присмирела кошка, не царапается больше, подумал было я, но ошибся: она снова выпустила коготки.

Теперь уже и носик ее наморщился, выражая крайнее пренебрежение, когда она, набравшись смелости, сказала чуть громче:

— Хромуша несчастный!

И смерила меня взглядом, уперев его в мою увечную ногу.

От злости лицо ее налилось кровью. Выспалась, отплатила мне...

Я был начисто обезоружен.

На минуту — но только на минуту — руки у меня так и зачесались схватить девчонку за шиворот и вышвырнуть на улицу, хотя подобные прозвища давно не трогали меня. В детстве, правда, меня так часто обзывали, стараясь обидеть, но в гимназии именно это прозвище стало nom de guerre[177] и отпускалось безо всякого злого умысла, а порой даже в приливе неловкой нежности, и я нисколько не обижался.

А тут некое тщедушное существо вдруг спутало мои планы! В растерянности я зашагал по комнате, хромая при этом еще больше.

Я точно определил ее психологическое состояние: дикая ненависть, желание укусить побольнее... Не так ли ведут себя насекомые, рвущиеся на волю?

Она хотела, чтобы я оставил ее в покое.

— Ну что ж, тогда собирайтесь и отправляйтесь домой к любезной маменьке, матери... или куда угодно, хоть ко всем чертям!

Я отворил ей дверь в сад:

— Уйдете, как пришли — через садовую калитку.

К моему удивлению, она осталась сидеть на краю кушетки и, отколупывая пальцем штукатурку, вполголоса произнесла:

— У меня нет матери. Мама умерла при родах. Вчера со мной была тетушка!

Это для меня было новостью... Значит, и ее мать расплатилась за свою вину жизнью! Таким образом, положение Юленьки представилось мне совсем в ином свете — вырвать ее из теткиных когтей гораздо проще.

— Почему вы мне вчера сразу этого не сказали, Юленька? — спросил я, уже забыв о нанесенном мне оскорблении.

— А потому, что незачем вам это знать, и потому, что вас это, собственно, не касается, — все еще еле слышно отвечала она. — Впрочем, какая разница...

После каждой фразы ее детские губы дергались, словно тетива лука, пустившего стрелу.

— Эх-хе! — вырвался у нее горький смешок.

Затем, подобрав с кушетки тоненькую накидку, в которой вчера пришла, она накинула ее на плечи и, обронив «Прощайте!», направилась к двери.

— Подождите минутку, барышня Занятая, — сказал я, — взгляните-ка... — и я снял со стены гимназическую фотографию.

Но удержать ее было не так-то просто, она уже стояла у порога, когда я все же успел плечом навалиться на дверь.

— Выпустите меня, — злобно проворчала она.

Но я не слушал ее.

— Узнаете ли вы среди этих лиц своего отца?

Мельком взглянув на снимок, не выпуская дверной ручки, Юленька едко заметила:

— Да ведь тут мальчишки одни, ха-ха! — съязвила она, однако ручку оставила в покое. — Как я узнаю его, если совсем не помню?

— Вот он, — показал я. — Мой лучший друг!

— Ну и что, — отрезала она, пальцем отодвигая снимок в сторону, — ведь он не хотел, чтобы я родилась!

Я был потрясен.

Для тебя же лучше было бы, глупенькая, подумал я.

— Для меня же лучше было бы, — выговорила Юленька, словно прочитав мои мысли. У меня мороз пошел по коже. Мы вышли в сад.