Кашпар Лен-мститель

— Фехтовальщик? Упаси господь! — возразил Слаба, махнув рукой. — Он к той истории не имел никакого отношения и был привлечен к делу лишь как один из свидетелей в полицейском расследовании Юленькиного самоубийства... Все складывалось совершенно иначе. Я бы сказал, Альберти имел к нему такое же отношение, как и его компания, как и все завсегдатаи кафе, переполненного пожилыми и молодыми мужчинами, как и сотни, а может, и тысячи представителей сильного пола, упоенных, очарованных Юленькиной прелестью, ее красотой du diable[178], каковую я, будучи ныне садовником, сравнил бы с очарованием какой-нибудь редкой орхидеи, которой вовсе и не нужно быть идеально прекрасной, то есть прекрасной в общепринятом смысле этого слова.

Знайте же, что я водил ее по вполне определенным, обоснованным причинам не только в кафе, но и в оперу, и на всевозможные концерты, зная о ее совершенно исключительной восприимчивости к музыке.

Дождавшись очередного представления «Далибора», я повел Юленьку в Национальный театр. До этого она никогда не была в большом театре, а может, и в театре вообще.

Утомившись от впечатлений, как малый ребенок, Юленька говорила исключительно шепотом, и отдельные фразы, которые она обронила в антракте, были трогательно примитивными. Стушевавшись в новой для нее обстановке, она ничего не поняла бы в происходящем на сцене, не разъясняй я ей по ходу содержание оперы. О наивности ее тогдашнего восприятия спектакля свидетельствовал, помню, такой вопрос: разве в те давние времена и король, и вообще все пражане только пели?..

Образование ее было в зачаточном состоянии, интеллект — в растительном...

Но вы бы видели ее глаза!

Я не предполагал, что они могут стать такими огромными и блестящими. Искорки пылкого восхищения, вспыхнувшие в них в тот вечер, поселились там навечно.

Она на самом деле воспринимала музыку с особой чувствительностью, однако в истерическое состояние никогда более не впадала.

Что обезоруживало, так это ее безграничное, подчас робкое изумление, что во тьме ее прежней жизни вдруг распахнулись двери, ведущие в бескрайние просторы царства света и звуков.

Потрясенная, не похожая на себя прежнюю, она говорила не иначе как шепотом.

В остальном Юленька принимала перемены в своей жизни и мое гостеприимство как нечто должное, не задаваясь вопросами, как, что и почему. Я совершенно уверен, что до самой своей смерти она не испытывала ни малейшего побуждения выказывать мне благодарность хотя бы за то, что я, к примеру, одевал и обувал ее как даму, да и мне в голову не приходило требовать от нее проявления подобных чувств, поскольку я производил эксперимент, по крайней мере сначала, и преследовал четко поставленную цель. Юленька была для меня объектом научного исследования, на которое, ради достижения результата, средств не жалеют.

За ней ухаживали не меньше, чем за китайской розой в моем саду, и она была столь же прекрасна, но в отличие от цветка сознавала свою красоту...

Она не задумывалась над тем, что в жизни ее не только произошли явные перемены, но и образовалась глубокая пропасть между настоящим и прошлым, которое Юленька, казалось, смертельно ненавидела, как и свою тетку. Впрочем, ей удавалось избегать какого-либо общения и встреч с тетушкой, хотя такая возможность представлялась. Раз в неделю та приходила в клинику стирать больничное белье — я позаботился об этом, чтобы побольше узнать о прошлом Юленьки.

Конкретные вопросы, а тем более допросы эксперимент исключал, ибо при этом экспериментатор, как правило, сталкивается с заведомой ложью.

Невозможна была и очная ставка: когда однажды старуха-мегера сама явилась спросить «милостивого пана, не шалит ли Юлька», племянница, бросив уборку кабинета и приемной (это входило в круг ее основных обязанностей), убежала в сад (она следила и за садом) и вернулась лишь через час с заплаканными глазами.

На все мои настоятельные вопросы, отчего она так ведет себя, Юленька только фыркала и строила плаксивые гримасы — не знаю, как еще описать подвижную мимику ее лица.

Для меня же в той стадии эксперимента не было ничего важнее анамнеза, то есть сведений об условиях жизни пациентки, резвившейся и хлопотавшей возле меня, как это бывает с пациентами, уже не нуждающимися в лечении, но находящимися в клинике на реабилитации и как объекты дальнейшего наблюдения.

Что же касается девиц такого сорта (относительно ее «сорта» я вскоре убедился в обратном), то статистика свидетельствует: задолго до того, как они полностью посвящают себя известному ремеслу (а я встретился с Юлькой именно в такой момент), они привержены ему, говоря по-научному, спорадически, то есть от случая к случаю.

Но даже самый невинный намек на возлюбленного, на какую-либо прошлую интимную связь оскорблял Юленьку, вызывая у нее настоящий пароксизм стыдливости. Можно подумать, это я вытащил на свет божий афоризм о двенадцати женщинах на десять мужчин, две из которых общедоступны.