Кашпар Лен-мститель

Вот почему я непременно должен был воспрепятствовать этой любви, беспощадно, в зародыше развеяв Юленькины мечты.

И вот однажды, застав у себя тихо сновавшую Юленьку, я как следует отчитал ее и прогнал уже второй раз за день.

То, что произошло дальше, должно было случиться давно.

Мило сморщив носик, она вышла. Я собственноручно отворил ей дверь, кажется, даже легонько подтолкнул в плечико.

Едва я избавился от нее, дверь тут же открылась, показалось ее смуглое личико, посиневшее, как в первый вечер, от ненависти. Губы искривились.

— Что я, дура какая, не понимаю, что-ли? — заикаясь, прошептала она и, прибегая к грубейшему жаргону, пояснила: — Тут дело в одном малюсеньком таком...

Нет, никогда в жизни я не смогу повторить слова́, которые она выплюнула мне в лицо, прежде чем убежать.

Казалось, меня облили грязью из зловонной канавы, текущей по самой узкой улочке пражской Субуры[179].

Дверь захлопнулась, я облегченно вздохнул, но вдруг отчетливо представил себе Юленьку на самом дне убогого человеческого существования — там, где даже не решился бы искать ее. Она оказалась столь хитра, что изначально разгадала мои тщательно скрываемые от нее расчеты, но виду не подавала, пока не пришло ее время.

И то, что месть свою она облекла в максимально доступную ей грубую форму, заставило меня задуматься.

И наивность, и утонченность ее сказались в этом.

Она отлично поняла, как важно мне было вытащить ее из грязи, как радовал меня ее стыд за прошлое, ее явное старание не употреблять скверных выражений, и вдруг — такая сальность!

Нет, никаких сомнений больше не было: самой судьбой она была предназначена к бесстыдству, и страстность, толкающая ее к этому, была заложена в ней с рождения...

Будь что будет, думал я, однако больше всего меня угнетало, что она раскусила меня! С наивной, но совершенно замечательной прозорливостью, также врожденной, она угадала то, в чем я сам себе не решался признаться.

Да возможно ли, чтобы я опустился до уровня дилетантов, походя затесавшихся в практическое изучение этой темной стороны феминизма и подозреваемых почти всеми авторами специальных трудов в самых обыкновенных извращениях?!

Есть ли во мне, кроме сугубо научного интереса к уникальному случаю, кроме добровольного обязательства во имя памяти покойного друга, еще нечто, что можно было бы назвать ревностью к Юленькиному прошлому? Неужели я перестал видеть в ней обычную пациентку, гордо надеяться на ее спасение как на выдаюшийся результат своей методы, тем более что речь идет о Магдалине перед ее первым неизбежным падением?

Я ни в чем не убедил себя и не опроверг, однако понял, что надо быть осмотрительным и, во избежание пугающих меня последствий, держать Юленьку на расстоянии, пока не поздно. Я не впервые задумывался над этим — в конце концов, не может же девчонка вечно жить у меня!

Меж тем Юленька уже несколько дней избегала меня и, соблюдая крайнюю осторожность, заходила в мои комнаты не раньше, чем я покидал их, и лишь тогда бралась за свое обычное занятие; я же остерегался входить, пока она там прибиралась.

В течение последующих трех дней нам ни разу не довелось встретиться, а ведь прежде раз десять на дню она с пылающим личиком прошмыгивала мимо меня в коридорах, склонив голову, чтобы проскочить быстрее и потом подсматривать за мной в узкую щелку приоткрытой двери, в которую впопыхах влетала; причем этой неслыханно примитивной кокетке было чрезвычайно важно, чтобы я заметил ее — сотни мелочей убеждали меня в том.

Теперь же она как сквозь землю провалилась — ее было не видно и не слышно, хотя прежде пением ее полнился дом.

Она пела звонко, голосом вовсе не гибким и неизменно гортанным, пела чисто, но одну и ту же вскоре надоевшую мне арию из сцены в тюрьме, да еще без слов, сплошное «ля-ля-ля»...

Но однажды, возвращаясь домой, я еще в саду услышал, как Юленька во весь голос, не стесняя себя, распевает в приемной так, что на всех этажах слышно.

Войдя в дом, я со всей строгостью сделал ей замечание тоном, избранным мною отныне для разговоров с нею.

Пусть поет, пропалывая клумбы в саду, но не здесь, в клинике, где лежат тяжелобольные — накануне к нам действительно поступили первые две пациентки.

Юленька в ответ ни гугу, лишь глаза сощурила, носом фыркнула, губы скривила — и подняла веник, выпавший у нее из рук.

Но едва я вышел в коридор, она расхохоталась — впервые после того случая она смеялась в голос, давая мне понять, что именно я — объект ее явной насмешки.

Сбитый с толку, я потащился наверх — мне казалось, я просто-напросто потерял в ее глазах какой-либо авторитет.

И еще мне показалось...

А что, если это создание возьмет надо мной верх? Возможно, опасность и минует меня, но все-таки похоже, что Юлия стремится к превосходству, пусть не из корыстных соображений, но повинуясь чистому инстинкту. Но что же она замышляет, если вообще способна мыслить?

Что именно — я узнал рано утром на следующий же день. Я сидел за письменным столом и просматривал свежие научные журналы, как вдруг услышал в приемной знакомый звук — Юлия тихонько щелкнула дверной ручкой.