Кашпар Лен-мститель

Юленька торжествовала, и я повернулся к Индржиху, чтобы увидеть, что написано на его лице.

Да-а, тут было чему удивиться!

Я уж не говорю о его вытаращенных глазах, которыми он явно подавал какой-то знак, но руки! Молитвенно сложив их, он умолял Юленьку молчать о чем-то известном им двоим, но, поймав мой взгляд, принялся потирать их как ни в чем не бывало.

И засмеялся — натужно и противно.

— Прохладно сегодня, а? — сказал я, хотя вечер был душный и все окна были раскрыты настежь.

Оба потупили взоры, их немой спектакль закончился, а вслед за ним — и ужин.

Только я встал из-за стола, как Юленька стремглав вылетела из комнаты, за нею неторопливо вышел Индржих, бросив на меня с порога скорее любопытствующий, чем провинившийся взгляд.

Эге, подумал я, эксперимент-то не закончен, напротив, он вступил в новую, еще более интересную стадию.

Боялся ли Индржих чего-то, просил ли Юлию решиться на что-то?

Достаточно было одного моего слова, чтобы задержать Индржиха, и тогда я, быть может, узнал бы их тайну, но мне не хотелось прямым вмешательством губить многообещающий эксперимент.

На следующий день, в пятницу утром, мне, как и следовало ожидать, все было объяснено...

Я только что подготовил госпитализацию одной тяжелой больной, которую должен был лично доставить с другого конца Праги, и санитарная машина уже ждала меня возле дома, как вдруг в коридоре первого этажа раздался взволнованный Юленькин голос — она искала «пана директора»...

Не застав меня внизу, она взбежала наверх; я — скорее за ней, чтобы отчитать за шум, но, увидев ее, промолчал.

Еще не отдышавшись, она издавала нечленораздельные звуки, как выяснилось позднее, распираемая торжеством.

— Что с тобой, Юлия? — спросил я.

— Он... — и грудь ее взволнованно вздымалась.

— Кто — он?

— Пан Слаба...

— Индржих? Что такое? В чем дело?

— Еще вчера... а сегодня... опять...

Мы спустились вниз. Я взял ее за руку, втащил в приемную, развернул лицом к себе и молча поглядел в глаза со всей строгостью, на какую только был способен.

— Покою мне не дает, так и ходит по пятам...

— Что?! — возопил я. — Ты не лжешь? Быть того не может!

Она поняла, что я ей не верю. Переменилась в лице, хлопнула по столу свернутыми в трубочку нотами, села на кушетку и, прижав ладони к глазам, принялась изображать рыданья.

— Это случилось, здесь, в клинике? — допытывался я, хотя знал, что мне тут же доложили бы — и об этом я тоже позаботился.

Она отрицательно замотала головой, утерла платочком и без того сухие глаза и продолжила:

— Здесь-то, в доме, он со мной даже не здоровается, а сам уже целую неделю поджидает меня, когда я хожу на пение и обратно, глаза на меня пялит и тащится как хвост. Вчера как вышла я от пани Горновой — он у самых дверей торчит, осмелел, значит. И давай подлизываться. — мол, пан директор запретил мне за тобой в доме ухаживать, так ведь не на улице же... И как он это «пан директор» сказал — сразу стало видно, насмехается...

Она помолчала, рассчитывая, что последнее обстоятельство — скорее всего плод ее воображения — возымеет надо мной свое действие.

— Быстрее, Юлия, у меня мало времени, — поторопил я ее, хотя ничто в тот момент не интересовало меня больше этого рассказа.

— Но я прогнала его, прогнала, — затараторила Юленька, — уж не буду рассказывать как; а сегодня опять он меня ждал, спросил, не сержусь ли на вчерашнее, — я аж взбеленилась: сержусь, говорю, так что не подходи лучше, а он меня хвать за руку и ну умолять: уж так он вчера перепугался, что я все вам расскажу, уж так он просил, чтоб я вам ничего не говорила, а то я ему всю жизнь испорчу... Тогда я сказала, что не собиралась жаловаться, но раз он такой настырный, сейчас же пойду к вам и все как есть выложу...

Юленька жаловалась искренне, как ребенок; стараясь погасить в себе ненасытную жажду мести, она лишь распаляла ее.

— Ну погоди же, — сказал я и вытащил рецептурную книжечку. Немного подумав, вырвал бланк, и именно это помогло мне прийти в состояние надлежащей ярости.

Я написал Слабе записку, в которой категорически предупреждал: если к вечеру он не уберется из моего дома — я оборву ему уши и собственноручно вышвырну вон. Правда, в тот же конверт я вложил банкноту, способную утешить любого повесу.

К написанному я добавил, что прилагаю то-то и то-то — на первое время.

— Я ему сама передам, когда он вернется, — сказала за спиной Юленька, прочитавшая письмо через мое плечо.

— Не вздумай! Это совершенно неприлично! — рассердился я на нее, хотя подобное проявление мстительной ненависти к нему, по правде сказать, грело мне душу.

И я подумал: эксперимент по симбиозу Юлии с Индржихом удался как нельзя лучше.

— Ну, дядюшка, — шутливо ныла она, только что не погладив меня по лицу, — я быстро, ведь так хочется посмотреть, какую он скорчит мину...

— Ладно, будь по-твоему, — и я без сомнений вручил ей письмо для Индржиха Слабы.

В глазах Юленьки вспыхнуло торжество, она упоенно вздохнула и, чуть поколебавшись, робко приникла к моей груди. Лишь ее ладони разъединяли нас...