Кашпар Лен-мститель

Я застыл как каменный, опустив руки, и она не решилась обнять меня за шею. Испытание длилось недолго. В ярости дикой кошкой отскочила она к двери.

— Если не увидимся здесь — встретимся в кафе, — сказал я ей на прощанье.

Невыразимым счастьем заиграли на ее лице все пять ямочек, по две на щеках и одна на подбородке — напоследок...

Мои слова значили для нее восстановление наших отношений.

Я, уже опаздывая, поспешил на другой конец Праги за пациенткой.

Юленьку я увидел вечером в кафе... Впрочем, вы же были там и знаете, что случилось...

Доктор Сватоплук Слаба совсем умолк.

Мы шли по саду в сгущавшихся сумерках — он провожал меня к импровизированному мостку.

По пути мы то и дело останавливались, собственно, первым остановился я.

— Пан доктор, откровенно говоря, я теперь знаю немногим больше, чем раньше... — проронил я, как бы между прочим, стараясь скрыть любопытство: хватит ли у него мужества довести рассказ до конца?

— М-м-м... — доктор постарался улыбнуться, хотя муки совести он испытывал неимоверные. — При желании вы бы и сами могли догадаться... Впрочем, вы правы: мое признание было бы неполным, слушайте же дальше.

...Я привез новую пациентку, устроил ее, подготовил все необходимое для завтрашней операции и стал разыскивать Юлию.

Жена привратника вытаращила глаза и, выпятив губу, покачала головой:

— Разве барышня дома? По-моему, она еще не вернулась. Вы не знаете, кто-нибудь видел барышню Юлию? — обратилась она к спешившей мимо сестре милосердия.

— Я не видала! — ответила та.

Ничего толком не сказали и на кухне. Приоткрыв стеклянную дверь, Неколова оглядела сад.

С утра целый день моросило, и в саду Юленьке делать было нечего.

— И в комнате никого, — добавила привратница, разглаживая ладонями фартук из вощеного полотна. — Нет ее дома! Не извольте беспокоиться, мимо меня мышь не проскользнет, а уж барышню я бы заметила, если бы она вернулась!

Я махнул рукой — действительно, она наверное давно ждет меня в кафе.

Однако и там ее не было... Она прибежала лишь час спустя — чтобы отравиться у меня на глазах... А когда я прикинул, сколько времени она провела у Индржиха Слабы, получилось два с половиной часа... Два с половиной часа!.. а... а... — ха-ха... а...

Доктор засмеялся жутковатым, отрывистым смехом, и мне стало не по себе.

— Так закончился мой эксперимент, — продолжал Слаба. — По моим подсчетам, на визит к Индржиху ей требовалось не более получаса, поэтому именно эти два с половиной часа — самое примечательное во всей истории... Впрочем, я ведь располагаю собственноручным свидетельством Юленьки — вот ее письмо, которое она вручила мне, прежде чем умереть...

Доктор Слаба вынул бумажник и извлек из него небольшой листок бумаги.

Повертев его, он сказал:

— Письмо написано карандашом, а сейчас уже так стемнело, что вы вряд ли что-нибудь разберете. — И, вложив листок обратно в бумажник, он сунул его в нагрудный карман.

— В конце концов, даже к лучшему, что тут ничего не разглядишь, — добавил он, — нацарапано карандашом... да еще ужасным почерком, с массой орфографических ошибок и таким убогим языком... это умалило бы добрую память о несчастной девушке в ваших глазах... Я сказал «добрую память»? Именно так, во всяком случае, для меня память о ней имеет единственное истолкование...

Его рассуждения были в значительной степени пустыми. Мне казалось, он старался скрыть свое нетерпение прочесть в моих глазах осуждение или поддержку. Но я понял. «Что ты скажешь об этом, что, а?» — спрашивали его глаза, в то время как губы произносили нечто совсем иное.

— А впрочем, письмо короткое, — продолжил доктор Слаба, — ничего в нем нет особенного, никаких особых признаний и заверений. Да Юленька и не владела высоким стилем. Начинается оно сухо, подробным описанием того, как она постучала в дверь, как пан Слаба открыл ее, и Юленька сунула письмо в щелку. «Моя единственная ошибка, — пишет она дальше, — была в том, что я спросила его, будет ли ответ. Он распахнул дверь, порвал письмо и сказал: «Я отвечу прямо сейчас, входите, барышня!». И втащил меня к себе. Я не смогла убежать, потому что руки и ноги мои одеревенели, я ни вдохнуть, ни выдохнуть не могла, не то что крикнуть...» Она не пишет, что произошло между ними, и заканчивает письмо буквально так: «Сначала я сразу хотела броситься в реку, как вы однажды посоветовали мне, но мне так хотелось еще раз повидать вас! Прощайте навсегда. С совершеннейшим почтением искренне ваша Юлия Занятая». Интересно, что вот это «с совершеннейшим почтением» вписано над строкой позже и вставлено галочкой. А в самом конце она сделала приписку: «Пришлось немножко переделать. Пожалуйста, не сердитесь на меня, но другого выхода для меня нет. Благодарная за все Ю. ...»

Прихрамывая возле меня, доктор то и дело останавливался, чтобы оттянуть мой уход. Наконец, он взял меня за локоть и развернул к себе.

То была немая просьба ответить наконец на вопрос: «Так что же вы в конце концов думаете по этому поводу?»