Кашпар Лен-мститель

— Ну что вы тут торчите, как соляной столб? Чего вам ишо надоти, срамник етакой! Подите-ко лучше повесьтесь!

Коштял и впрямь обратился в соляной столб.

Мариша умолкла, но не совсем. Она издала еще какой-то звук, какое-то неразборчивое протяжное междометие, вырвавшееся глубоко из горла, что-то вроде «Э-эх‑э!», при этом рот у нее широко раскрылся и язык высунулся чуть не до подбородка.

Коштял повернулся и побрел прочь, да нет, скорее уполз, как тот Тигр.

Но вновь настали хорошие времена, а с ними и бесконечная череда ведер и леек, которые нужно было носить из колодца, в иные поры — благодаря близости реки — полного до краев, сейчас же, в июльскую жару, изо дня в день скудеющего. Сдавалось, вода уходит все глубже в земные недра, и Коштялу доводилось туго, да и таскал он ведра теперь один, Мариша и не думала, как раньше, в начале идиллии, помогать ему. Надо было не только начерпать вдоволь воды, но и разнести ведра по всем грядкам и клумбам.

Доставалось ему порядком, особенно, если учесть, что весь день приходилось шлифовать рельсы, но Коштял сносил кабалу, как Иаков, добивающийся Рахили.

Конечно, всякие навещали его мысли, а среди них и такие, от которых ходил он туча тучей. Но туча эта не разражалась ни ливнем, ни молнией. Он был совершенно сбит с толку.

Такое, как у него с Маришей, не выпадало, наверное, и одному из ста, и чем больше ломал он над этим голову, тем больше стыдился себя. Он без оглядки поверил в то, что Мариша ходила на исповедь, и даже удивился бы, не сделай она этого на другое же утро, поверил и тому, что свое прегрешение Мариша оправдывает добрым умыслом — мол, хотелось отвратить его от самоубийства, но чем дальше, тем больше убеждался, что таким образом она сначала понадеялась обмануть себя, потом — отца Каэтана, а вдобавок и самого Господа милосердного. Истинной же подоплекой ее порыва — и тут она, возможно, лукавила даже перед собой — было желание сохранить дешевую рабочую силу, помешать ему уйти. А душу она потом легко отмоет в жаркой бане святого раскаяния. Добавив щепотку доброго умысла.

И все же не покидала его надежда, что греху своему она предалась и душой, и телом.

Такие вот думы точили его, но он таил их в себе и лишь работал как вол.

А что же Мариша? Для нее будто тех роковых трех дней и не было вовсе, будто между ними не произошло ничего такого, о чем бы стоило говорить. Уже на четвертый день она держалась как ни в чем не бывало, была веселой, говорливой, из нее так и сыпались всякие забавные истории про деревню и рынок, толковала и о делах насущных — где что будет сажать, где сеять, и эти хлопоты доставляли ей больше всего веселья.

Стоило ей сказать, что редиску надобно удобрять получше, не то будет пустой, ее тотчас разбирал смех, да такой, что груди тряслись. И все это у него на глазах, и то сказать — ведь ради того и заливалась хохотом, чтоб он поднял голову.

А когда он это делал, смех умолкал, и Коштял ловил ее любопытный взгляд, такой испытующий, будто той встречи на чердаке и в помине не было.

Наверняка все это ее забавляло, наверняка ей хотелось поизмываться!

Она стояла над ним, заправляя в юбку выбившуюся во время работы кофту, из-под которой виднелась полоска кожи, такой же белоснежной, как и в вырезе, идущем от шеи к груди. Иногда, уже к вечеру, она скалывала его булавкой, но Коштялу было от того не легче.

Стиснув зубы, — так, наверное, частенько делал тот рыцарь из древнегерманской хроники, — он изо всех сил держался, чтоб ни единым жестом не выдать себя.

Завазел, пользуясь своей немочью, валялся под сливами и храпел на весь сад. Но когда внизу на грядках начиналась возня больше обычной, он тут же приподымался, стараясь рассмотреть их сквозь кусты. Время от времени и на четвереньки ради удобства приседал, но вскорости снова укладывался, хотя больше при этом храпел, нежели спал, а если и спал, то как заяц, с открытыми глазами...

Наступил Духов день.

В праздник, так уж повелось по выходным, обед варил Коштял, а куховарил он, как и всякий солодовник, лучше любой стряпухи. На сей раз, как обычно по праздникам и воскресеньям, он готовил гуляш, который всегда удавался ему на славу.

— Так постарайтесь, куманек, я ить ворочусь голодная, как Тигр, ужо заране слюнки текут, — сказала поутру Завазелка, запрягая пса в телегу, и разразилась тем нарочитым, словно бы через силу рвущимся смехом, каким она в последние дни частенько его допекала.

Изобразив приступ веселья, она аж за край тележки ухватилась, вроде чтоб не упасть.

Коштял на это никакого внимания, а Завазелка все закатывалась хохотом, доносившимся уже из-за калитки.

Вернулась Мариша около одиннадцати, Коштял крутился у плиты, а она, доедая утренний картофельный суп, разглядывала его.

И снова подхихикивала, но Коштял точно воды в рот набрал.

И вдруг она встала.

— А иди-ко ты лучше в сад, огородник несчастный, огурцы вянут, они и так ноне не боле пальца! Сама здесе все доделаю!

Коштял молча повиновался.

Он уже вышел, когда за ним еще раз приоткрылась дверь и Мариша крикнула вдогонку:

— И вы ишо считаете себе мушшиной? Ха-ха-ха!