Кашпар Лен-мститель

— Знаете, Люция, до сих пор я от вас не слышала никаких жалоб. И шептали вы что-то про себя, и вздыхали, и стонали, но ни разу вы не проклинали час своего появления на свет Божий, а теперь-то уж, когда все благополучно обошлось, это и вовсе ни к чему. Зачем, Люциночка, вам брать грех на душу, да к тому же один из самых тяжких! Ибо в нем заключено отчаяние ваше и сомнение в милосердии Божьем, и потому грех ваш будет тяжким вдвойне, ведь сам Господь Бог явил вам безграничное свое милосердие, ниспослав испытание, из которого вы вышли с честью и в полном здравии. Господь Бог вашу жертву принял и помог этому... этому несчастному юноше. Перст Божий указал вам путь, а вы живете в слепоте, если не видите, что перед вами открыты врата Царствия небесного, поскольку через чистилище вы уже прошли на земле. И потому, если бы вам удалось до конца жизни пребывать в святой чистоте и невинности, в любви только к Богу и ближнему, после вашей земной смерти вы присоединились бы прямо к Вечной Славе Господней... А нет на земле более чистой и угодной Богу жизни, чем в нашем монастыре сестер милосердия! Ибо мы возлюбили ближнего не только как самого себя, но даже больше, ночами не спим ради того, кто порой, а может, и вовсе этого не заслуживает!!! Но за мной — мир, надо мной — только Господь Бог, и так будет до той блаженной минуты, когда среди ангелов небесных я услышу наконец голос своего Небесного Суженого: «Приди ко Мне, невеста Моя! Приди ко Мне под венец!»

Последние слова сестра Марта произнесла под стук массивных четок, снятых с пояса. Поцеловав отягощающее их латунное распятие, истинную их жемчужину, единственное мерило веры для аскетических сердец, она опустилась на колени перед окном, чтобы видеть только небо, и обратилась к Богу...

Моление сестры Марты производило весьма сильное впечатление не столько из-за ее зычного голоса, на который, прося смилостивиться, приходили больные из соседних палат, сколько благодаря редкой пылкости и отрешенности. Говорят, учредительница праздника Тела Господня, благословенная Юлиана, аббатиса монастыря в Монкорильоне, столь страстно молебствовала, что даже возносилась над землей. И если сестра Марта не снискала такой благодати, то, конечно, не по своей вине, в молитвах душа ее прямо-таки рвалась к престолу Господню, пребывая в заоблачных далях, но не на нашей бренной земле.

Молитвы сестра Марта читала на разные манеры, никогда не повторяясь. Она с упоением погружалась в аромат своих мистических роз[194], срывая один за другим все сто пятьдесят лепестков и прекрасно понимая, как следует читать пять десятков радостных, столько же горестных и торжественных молитв; перебирая четки, она впадала в экстаз — и, вторя ее голосу, также понижая и повышая его, слово в слово повторяла за ней Люцка!

Впрочем, ее сегодняшний, в сущности, робкий протест показал, что влияние сестры Марты на религиозные чувства маленькой мученицы не столь уж безгранично... При чтении «Хвалы Пресвятой Троице» Люцкин экстаз заметно поубавился. А когда дело дошло до первого десятка молитв во славу Девы Марии, негромкий стон нарушил молебственное состояние самой достопочтенной монахини...

Исходил он, правда, не из уст человеческих — это скрипнула слишком плотно прилегавшая створка ночного столика... Но вот ответ, который Люцина должна была произнести — «...и Матерь Господа Иисуса Христа», — последовал с явным опозданием.

И с тем большим пылом сестра Марта заново начала молитву Пресвятой Богородице, своим устремлением к небесам пытаясь увлечь за собою несознательную, окруженную земными соблазнами душу этого сущего ребенка.

Ничего у нее не вышло.

Вернее, вышло ровным счетом наоборот!

Это Люцка вернула сестру Марту на землю с высот ее упоительного восторга: в венке мистических роз все отчетливее стал ощущаться исключительно земной запах, какой монахини слышат крайне редко.

Он-то и заставил благочестивую сестру тотчас подняться с колен.

Она высилась над Люциной, словно архангел Михаил, пусть без меча огненного, зато в глазах у нее сверкали настоящие молнии!

А Люцке было все равно. Держа в одной руке маленькое зеркальце, другой она неумело пудрила свои фарфоровые, пусть и слишком пунцовые щечки. Так, значит, от пудры исходил этот дерзкий, как сам грех нарушения монашеской чистоты, запах! И где она только ее взяла; где, спрашивается, хранила овечка Божья свои безделушки?

Но и это было еще не все! На голове у Люцки, откуда ни возьмись, оказался белый с ярко-красным узором платок, кокетливым бантиком завязанный на затылке, а на лбу и на висках из-под него игриво выбивались три завитка черных волос.

Метаморфоза свершилась за спиной у Марты, пока та трижды читала «Верую...», один раз «Отче наш» и три — «Богородицу».

А уж вела себя Люцка так, будто находилась в палате одна, не замечая ни того, что нарушила совместное моление, ни того, что достопочтенная сестра Марта склонилась прямо над ней.