Кашпар Лен-мститель

— Он сегодня принесет ей деньги. После операции они еще не виделись…

— А она-то знает, что он придет?

— Пан главный врач с утра предупредил ее.

— Хотела бы я посмотреть на нее во время свидания...

Монашки опять задумались.

— Просто не знаю, что тут можно придумать, — немного погодя посетовала Марта.

— Вот явится пополудни ее преподобие мать-настоятельница, и все узнаем. И да пребудет…

Они разошлись, кивая друг дружке головами, как принято у монахинь...

— Достопочтенная сестричка! — пропищала со своей постели Люцина, едва Марта вернулась в палату.

— Что, милая моя овечка? — спросила Марта с ангельской кротостью, перед которой не устоять простому смертному, тем более женщине.

Но Люцка, зардевшись, как алый мак, принялась разглядывать ногти на руках и наконец проговорила:

— Не называйте меня больше овечкой. Это мокриц, которые по углам бегают, называют овечками![193]  — И ее пухлые губки надулись еще больше.

— Это кто же тебя надоумил? — строго изумилась Марта.

— Пан главный врач...

— А-а... Так вот что он нашептывал тебе утром... Ну, знаешь ли, пан главный врач — тертый калач, и ни для кого не секрет, что он любит подурачиться. А потому запомни, что я тебе скажу, дорогая моя Люцинка, поскольку во всем, что касается нашей веры, я смыслю больше, чем пан главный врач... Барашек — это Иисус Христос, а овечка — овца стада Христова, суженая того Барашка, который про-ща-ет все гре-хи этого мира, дорогая Люцинка! Но овечка — еще не невеста Его!

Стоя в позе оратора посреди комнаты, сестра Марта тщетно пыталась заглянуть в глаза Люцке, которая упрямо продолжала рассматривать ногти.

— Какая разница!

Неужели эти слова прошептали надутые губки «овечки» или Марте показалось?

Нет, вот оно, первое, робкое, но очевидное проявление ее протеста!

Откашлявшись и тем самым избавившись, как ей казалось, от излишней хрипотцы, сестра Марта подошла к Люции, погладила ее по голове и сказала елейным голосом:

— Если вы переменили свое решение, откройтесь мне без утайки! Прежде чем сделать подобный шаг, необходимо все обдумать и взвесить. И потому, если у вас прошло первоначальное желание, не стесняйтесь, скажите сразу, мы тогда успеем предупредить ее преподобие мать-настоятельницу, чтобы зря не приходила сюда. Оградим же ее от непомерных разочарований...

— Но ведь я не сказала «нет»! — крайне неохотно откликнулась Люцка. — Мне только кажется, что я... что я не имею на это право, свершив такой тяжкий грех!..

— Тяжкий грех?!

— За те три месяца, что я тут лежу, не было минуты, чтобы я не проклинала день своего рождения. Да если б я раньше знала, что меня тут ждет, ни за десять тысяч, которых у меня все равно пока нет, ни даже за сорок не согласилась бы на такие муки! Я ведь что думала? Ну, отрежут у меня безболезненно эти несчастные сто граммов, ну, заживет рана, я получу свое и вернусь восвояси. И, само собой, не сомневалась, что все это будут делать женщины... И что же? Женщины меня только усыпляли, хотя до конца ни разу так и не усыпили, я даже слышала, как пан главный врач все причмокивал: «Гляньте-ка, ну и ягодка, я вам скажу!» И неизвестно еще, кто, кроме него, на меня свои глазки пялил, пока на мне и рубашки-то не было... Потом, только я очухалась, говорят — не смей двигаться, не то оба умрете! Какое там двигаться, если меня к шинам привязали! Но самое страшное началось, когда я сообразила, что лежу на подвешенном полотнище, а подо мной, под полотнищем под этим, лежит он, пан Рудольф! Господи Иисусе, три месяца без движения, да еще шестью швами пришитой к мужчине!

— Но это было необходимо, Люция! Перед войной, помню, у одного рабочего на пражском заводе затянуло волосы в станок и сорвало почти всю кожу с головы, так нашлись три девушки-подружки, которые согласились пожертвовать своей кожей. Тогда, правда, ничего не вышло, потому что...

Не поняв, к чему клонит Марта, Люцка перебила ее:

— Так ведь их трое было! А меня одну четырежды резали и каждый раз обещали: «Ну, милая, потерпи, теперь уж точно в последний раз...» А сами?

Люцина рассердилась вконец, а уж себя ей до чего жалко стало! Губы едва слушались ее, дергались помимо воли все сильнее, в конце концов ей пришлось замолчать.

В таком состоянии сестра Марта видела ее впервые.

Однако ей было известно верное средство, как наставить эту заблудшую овечку на путь истинный. Начала она издалека: