Каштаны на память

В лицо дул свежий ветер с Трубежа. Тяжело на душе. Не стало Гриши. За эти дни погибли сотни красноармейцев. «Шаблий ведет вас на гибель!» — припомнились слова немецкого горлопана, когда тот обращался в рупор к красным бойцам. Нет! Не просто на смерть шли они. Они бросались в атаку, громя врага, шли, чтобы вырваться из окружения и продолжить борьбу, отомстить за смерть товарищей.

Кто-то подал полковнику котелок с холодным чаем. Шаблий выпил небольшими глотками, потом лег в траву. Где-то далеко гудели бомбардировщики. Трассирующие пули рвали небо.

Утром фашистский заслон снова перерезал путь на восток. Пришлось круто повернуть на север. Бойцы Шаблия подолгу отбивались от противника, часто переходили в контратаку.

Концентрация немецких войск возрастала. Дальше продвигаться большими колоннами было уже невозможно, и они разбились на группы. Прощаясь с бойцами, Шаблий по привычке поправил фуражку. Звездочка сверкнула в последних лучах заходящего солнца, и бойцы увидели, что он грустно смотрит на товарищей, с которыми уже столько пережито.

Почему-то в эти минуты вспоминался отец, первый председатель первого колхоза в Уссурийском крае, убитый кулаками, вспомнились его похороны. Тогда Семен получил недельный отпуск за умело проведенную операцию против контрабандистов и лазутчиков. Спешил домой. Шел полем с железнодорожной станции. Пригретая солнцем земля парила, пели жаворонки. Странным ему сразу тогда показалось, что на коммунарской земле не было людей, а только инвентарь — плуги, бороны. Вот и сверкающий, поцарапанный лемехом плуг председателя коммуны — Кондрата Шаблия. На лемехе загустелые ручейки крови. Кровь была и в борозде, пропитала влажную землю. Дважды в гражданскую отец оказывался перед лицом смерти, но пули пощадили его. А дома за святым трудом его убили люди, которым коммуна была костью в горле. Убили Кондрата Шаблия, ибо хотел он и всей душой боролся за новую жизнь. Тужит, рыдает над гробом мать. Всю жизнь прожила она с отцом душа в душу. Никогда она не перечила ему, ибо знала, что все затеянное им — для людей. И вот его не стало. Новым председателем колхоза люди избрали Андрея Шаблия, сына Кондрата. А над отцовской могилой Семен сердцем и помыслом стал коммунистом.

Все шли и шли красноармейцы и чекисты перед высоким русым полковником. Он отдавал им честь. Это был смотр, а может быть, парад измотанных, изнуренных, но несломленных бойцов.

Шли группы, равнялись на полковника и расходились в разные стороны. Вот он опустил руку. Последние красноармейцы исчезли за деревьями, окутанными синим сумраком.

11

Тревожной сентябрьской ночью Андрей Стоколос и Иван Оленев укладывались спать под натянутой между деревьями плащ-палаткой. Максим сидел на поваленной сосне и тихо говорил с Галиной Цымбал, вспоминая, а чаще придумывая смешные истории. В эти дни, после отступления из Киева, было много горечи и тоски, и Колотуха пытался приободрить девушку. Не в пример старшине печальным все это время был Оленев.

— Ты чего так загрустил? — вдруг спросил Колотуха.

— Вот именно! Да ты сам виноват, Максим! — не очень вежливо ответил Оленев.

— Вот это новость! — удивился Колотуха. — Что же тебя вдруг так разволновало?

— Не вдруг, а давно вот тут скребет, — показал на грудь Оленев. — А в этот вечер особенно. Мы же на Черниговщине, около села Терентия Живицы и Нади Калины.

Колотуха даже привстал.

— Андрей! — обратился он к Стоколосу. — Правда, Надя из этого села или у нашего Ивана заклинило?

— Верно, — ответил Андрей. — В этом селе живет Надя. Давай, Ваня, отпросимся и сходим к ней, пока совсем не стемнело.

— А может, ее нет в селе? — предположила Галина.

— Могла эвакуироваться, — добавил Колотуха.

— Ну это мы выясним, — сказал Стоколос и подмигнул Оленеву: — На всякий случай…

— Командир вас отпустит, — милостиво пообещал старшина. — Идите, а то сердце Оленева не выдержит.

Разрешение отлучиться на три часа было получено. Заодно Стоколосу и Оленеву поручили разведать оперативную обстановку. Немцев в селе не было, и поэтому хату Нади Калины нашли быстро. К хате Стоколос и Оленев подходили не с таким боевым задором, с каким писали девушке письма.

Стоколос постучал в окно.

— Кто там? — раздался девичий голос.

— Свои. Мы служили с твоим братом Терентием. Ну… и письма Ваня Оленев писал, — начал разговор Стоколос.

— Подождите!

Через минуту скрипнул засов, и на крылечке появилась девушка.

— Неужели от Терентия? А как вы попали сюда? И Терентий с вами? Заходите в хату.

В хате горела керосиновая лампа.

— Нет. Терентий остался у Днестра, прикрывал переправу, — ответил Андрей, входя в горницу.

— Вот как, — грустно сказала девушка. — А может?.. — Она суеверно не договорила.

— Будем надеяться на лучшее, — сказал Андрей.

Разговор несмело прервал Иван:

— А я и есть тот самый Оленев.

— Вроде не таким я представляла вас по фотографии, — призналась Надя, приглядываясь к нему.

— Вот именно… — не зная, что ответить, пробормотал Оленев.

— Да как вы тут оказались?

— Долго рассказывать. На границе были, потом прорывались к Киеву. Сейчас партизаним.