Касьян остудный

— В гостях, что в неволе, девка-матушка.

— По хозяину надо, — поддакнул Яков и стал теснить Любавину стопку своим стаканчиком. — Не в осуждение, Любава Федотовна, за встречу и за близких родных, да далеких. Оно и выйдет все по порядку. Уж я-то знаю.

Любава так вся и занялась жарким румянцем, а Яков вроде встрепенулся, с ласковой и веселой настойчивостью стал наседать на ее стопку. Валентина Силовна поняла, что между Любавой и Яковом произошел какой-то разговор, потому что оба они согласно выпили, оба взяли по пирогу и стали есть их, обдувая и обжигаясь. В той одинаковой торопливости, с которой они принялись за горячие пироги, угадывалось их намерение скрыть от других и от себя что-то соединявшее и радовавшее их. Валентина Силовна едва пригубила винца, но ни Яков, ни Любава не обратили на это никакого внимания, потому что были заняты своими мыслями. Они не разговаривали, не переглядывались, но именно в этом Валентина Силовна и видела их сближение, уже точно зная, что думают они об одном и том же. Ей сделалось неуютно, и она засобиралась домой — да ей и так уже была пора идти на утренний прием.

— Ай ты уходишь? — удивилась Кирилиха, выглянув с кухни.

— Посидела. С Яковом Назарычем повидалась. Пора.

— Пора со двора, а ты, чай, в гостях, — вроде между делом заметил Яков. — И закуски не отведала. Зло в рюмке оставила.

— Не дорого пито — дорого быто. Пойду. Там уже токуют.

— Токуют, девка-матушка. Бабы, те единой минутки не подождут.

— До свиданьица. Милости просим к нам. До свиданья. — Валентина Силовна откланялась и вышла. Проводить ее утянулась и Кирилиха.

— Я ведь пришла, Яков Назарыч, может, весточку за тобой дали…

— Как же, как же, Любава Федотовна. И приветы, и поклоны, а Дуняша и посылочку собрала. — Яков поднялся и достал с узких полатцев над дверьми сверток в мешковине. — Чего уж она собрала, не скажу. У самих не лишка. А Харитон и письмо туда же зашил. На словах велели кланяться. И слезы были. Не без того. А так ничего. Сладкого не лишка — это прямо надо. Харитон Федотыч на лошади торф возит, а Дуняша у мужиков барак метет, моет. Стирку берет. Все кусок хлеба. Ребятишки, слава богу, справненькие. Соседская старуха насторит их. Молоком рассчитываются. Старшенькая все допытывается, скоро ли домой. А Дуняша не удержится да и скажет: нет у нас, дочушка, дома. Был — да нету. И обе зальются. Харитон-то Федотыч избушку срубил — вот такесенькая — вполовину нашей, — Яков ладошкой отрезал часть своей избы, прикинул, не заузил ли, и подтвердил: — Как раз вполовину. Смурной часто. Говоришь с ним, а у него свое в голове.

— Да уж не попивает ли?

— Нет, Любава Федотовна, сохрани и помилуй. Он поведения строгого. А томит его, значит, что человек он семейный, на предприятии исправно работает, а документов никаких не имеет. Я, говорит, ровно заяц. А я опять ему свое: скажи спасибо, что вот так все. Повеселее вроде, а потом снова за свое. Да надо думать, обможется. Не такое еще людям выпадает.

Рассказывал Яков просто, спокойно, и его правдивая крестьянская рассудительность так утешила Любаву, что она с новым волнующим ее интересом стала подсматривать за Яковом, почти не думая о Харитоновом житье-бытье.

— Теперь уж им трястись с места на место не приходится, — вне связи со своими мыслями сказала Любава. — Обратная дорога заказана. Да и дом взят.

— Возле стройки худо-бедно кормиться можно. А что ж еще-то. Да нет, Харитон, видишь ли, все еще пасет думку об Устойном. Авось-де выйдет какая перемена.

— Я к тому и сказала, что с места на место не ускочишь. А ты, Яков Назарыч, небось тронешься на городские хлеба? Не сеять, не пахать.

Любава отодвинулась от стола. Ноги свои в сапожках поставила на нижнюю связь табурета. Посылочку устроила на коленях, а сверху положила руки. То, что она не собиралась уходить, то, что обращалась к нему на ты, приподняло Якова. Он улыбнулся своей виноватой улыбкой, и трогательная покорность отразилась на его грубом лице.

— Я на все согласен: пахать так пахать. А то и в город можно. Как присоветуешь.

— Вон как! Да своей-то головы нету, что ли?