Касьян остудный

Умновы после пожара жили в прирубе к сельскому клубу, где раньше ютилась большая семья поповского кучера. Жилье добротное: стены ошелеваны тесом и под маслом, окна большие, как и в хозяйских хоромах, воздух сухой, но беда, да и не малая — не было в прирубе русской печи, что невыразимо огорчало Кирилиху, любившую поваляться на горячих кирпичах, где всегда угойно и сыто пахло овчиной, солодом, смесью сухих трав. Каменка с чугунной плитой и тяжелой дверкой, в сравнении с русской печью, мало брала дров, исправно нагревала кухоньку и избу, однако суточных щец в ней не сваришь, и вообще еда с плиты не того упрева и вкуса. И с хлебом, чуть побольше выпечка, иди к соседям. Одна Кирилиха обходилась и каменкой — пекла калачи на угольках, да опять, сколько бы ни сидели они, румяна их не красили.

— Нарошнешный хлебец, — вздыхала Кирилиха и стыдилась угощать им гостей. — Не калачи, а укладники, девка-матушка.

Вчера по случаю гостя завела большую квашню и сегодня выпекала хлеб у Строковых. Валентина Силовна помогла ей. Валентина Силовна, вернувшаяся с фельдшерских курсов, уже не была той порывистой и вертлявой, как прежде. Вся она заметно пополнела, стала вроде поменьше ростом, осела, что ли, но приобрела ту прелестную и покойную осанку, какая приходит к женщинам в годы зрелости. В словах и движениях ее чувствовалась та же степенная выдержка, а слушая собеседника, научилась склонять голову к плечу и чутко поднимать бровь. Своим вниманием и учтивостью она покорила устоинских баб, которые несли ей свои недуги с доверенной надеждой. А Кирилиха по-соседски делилась с нею травами, рецептами настоев и выварок, так как лекарств на село почти не давали. И установилось между ними взаимное уважение.

Уложив выпечку в большую корзину, Кирилиха подняла было ее, да вдруг охнула и опустилась на лавку, побледнела, округлила глаза. Валентина Силовна дала ей холодной воды с каплями валерьяны и приневолила посидеть.

— Так недолго и уходить себя, Кирилловна. Мыслимо ли, берешься за такую тяжесть! Яков-то, он что ж не пришел? Вот и пособил бы матери.

— Да ведь он гость, девка-матушка. Уж я сама. Эх, Валюшка, Валюшка, то ли на веку-то роблено! А ослабление во мне со вчерашнего дни. Как он взошел да вскашлянул у порога, — я в кухоньке была, — меня так и опоясало, — Кирилиха сухими изведенными пальцами обхватила свои ребра и, открыв рот, показала, как ее опоясало. — Стою, ровно столб, а пол из-под ног, девка-матушка, куда-то к лешему, на стену так и понесло, и понесло. Не знай, как не рухнула. А ночью сердечко припадет, припадет, как сквознячком его тронуло. И не спала. Какой сон! Ведь он пришел живой, одет, обут. Яков-то. Бумажник на стол положил. Вот так-то. Хоть того будь крепче, а крякнешь, — Кирилиха рассмеялась и покрутила головой. О болях своих, конечно, забыла и, лизнув кончики пальцев, полезла в кармашек куртки за кисетом. Валентина Силовна участливо слушала ее, видела сухую шелушившуюся кожу ее рук и посоветовала:

— А вот курить-то и бросить бы, Кирилловна. Для сердца это совсем гибельно.

— Знать бы ее, где она, погибель-то. Яшутка домой заявился, я, скажи, так тому обрадела, — едва копытца не откинула. Теперь и суди, — ждешь от горького, а загниешь на сладком. Вот то и говорю, где она, погибель-то наша?

— Бросить надо, Кирилловна. Это я на полном основании.

— Да зарекалась уж. Взять, так в десять раз не уложишь. Одних кисетов пожгла, с табаком вместе, не счесть. К лешему, думаю, провались, зелье. Однажды три дни в рот не брала. И задохлась вусмерть. Плюнула да зачала сызнова. А ведь ты тоже баловалась?

— По глупости.

— Знамо, не от ума. А вот как-то отреклась?

— У нас на курсах из ста девушек ни одна не курила. Погляжу на них — кровь с молоком. Завидовать стала. Личики у всех чистые, белые.

— Да ведь я, Валюшка, даже и брошу, с личика белой не сделаюсь, — Кирилиха захохотала и задохнулась кашлем. — Господи прости, труба дымогарная. Вишь как баско ты их вывела: личики белые, чистые и грамотные. Да ты и сама теперь… Ты и сама теперь всем невеста завидная, дай бог тебе жениха первостатейного. — Кирилиха вдруг осеклась, уличив себя на какой-то нескромной мысли, перекинулась совсем на другое: — Теперь ты у нас своя, устоинская, — докторша. Вот она, новая-то власть.

— Давай-ка, Кирилловна, я помогу тебе. Берись с той стороны. Напекла — на все село хватит, — Валентина Силовна взялась за ручку корзины, и Кирилиха, брякнувшая было спичками, не стала раскуривать. Так в зубах и понесла толстую неуклюжую завертку.

Любава встретилась с ними у ворот. То, что тут оказалась Валентина Силовна, Любаве не понравилось. Она со стыдом и ужасом поймала себя на обидном ревнивом чувстве и поняла, что плохо знает свое сердце, которое, видимо, жило своими неведомыми ей нуждами. Смутилась немного и Валентина Силовна, но не выказала себя, а, поставив на крыльцо корзину, громко, с прежней своей веселостью крикнула:

— Эй, хозяин, вставай с постели, пироги давно поспели.