Касьян остудный

— Любава Федотовна, этой минуты, считай, больше двух лет ждал и не чаял даже. Слово к слову складывал, как стихи. А до дела дошло, все куда-то оборвалось… Я уж и не думал, что жить буду на этом белом свете. Потерялся там совсем, с концом. Попросту сказать, сложил соколик крылья. Все было не по силам. Мерзлую землю рою и думаю, упаду сейчас и самого забросают. Смирился. Не я один. Тем более каяться мне было не в чем и жалеть нечего. И вдруг пала ты мне на ум, как спасение. Через тебя за жизнь стал цепляться. С одной думой ложился, с одной вставал. Тобой и выжил, Любава Федотовна, словно к огоньку подсел, обогрелся. А потом даже верить стал, что выстрадал свое: судьба, да и только. Конечно, каких огородов не нагородишь, если думать станешь день и ночь — да все об одном. Тогда-то вот и рассудил сам про себя, что за все муки моя ты, и только. С этим и приехал. А сейчас поглядел на тебя и отрезвел вроде. Ты такая же строгая, далекая. Видать, не приблизили тебя ко мне мои молитвы. Рухнул весь мой огород. Да я-то по-другому не думаю: спасибо и за то, что посветила мне в горький час. Вот спрашиваешь, есть ли у меня своя голова? Одной головы, как видишь, мало.

Любава попросту не ожидала от Якова столь горячей и сильной исповеди, которую она близко восприняла не умом, а своим сердцем, и в ней проснулась врожденная потребность кого-то жалеть, о ком-то заботиться и исполнять чью-то волю, чтобы вовсе забыть себя. Настороженность к Якову в ней не исчезла, потому что она не знала еще своего твердого отношения к нему, но в душе у ней складывались ответные слова, которые было боязно и приятно высказать. «Да нельзя мне так. Нельзя, — остепенила она сама себя. — Может, и в самом деле судьба, так от нее не уйдем. Что уж, прямо горит, что ли!»

Любава сидела потупившись, своими беспокойными пальцами выщипывала нитки из мешковины на посылке, а лицо у ней было строгое, замкнутое и даже холодное. Яков высказал очень трудное для него, к чему долго готовился, и вдруг понял, что не сумел передать даже и капельки из всей глубины пережитого и выстраданного им. Поник.

— Я знала, что ты будешь говорить об этом. А что ответить, не знала и не знаю. Ведь это такое дело. Такое дело…

— Да я не требую никакого ответа. Спасибо, что выслушала.

— Спасибо тебе надо сказать за Харитона. За Дуняшу и ребятишек. Кто знает, как бы пришлось им без доброй руки.

— Главное не в том, Любава Федотовна, — опять встрепенулся Яков, обрадовавшись, что начался новый разговор. — Я удивлен до сих пор, как ты насмелилась направить их ко мне. Ведь ты знала, что я с вашим Харитоном на ножах. Это уж вот теперь мы сравнялись: ни у вас, ни у меня ничего нет, кроме рук. А тогда?

— Жили по-разному, это верно. Поедом ели друг друга — тоже верно, да вот попали в беду и смягчились, сроднились. В горе люди добрее. От матери знаю. А помнишь, с наганом-то ты доверился? Я тогда простила тебе. Может, потому, что хотела простить: сама была в горе. С тех пор я уж надеялась на тебя. Да я и сейчас одних мыслей, что попал ты на эту должность не сам по себе. Вспоминаю, как вы с Егором Бедулевым приходили к нам на поденщину и зубатились с батей. Егорка пока своего на выколотит, не отвяжется. А ты уступчивей был. Потом плохо о тебе говорили на селе, а мне верилось и не верилось. Все время ждала случая, чтобы огреть тебя горячим словцом. Думала, как он изловчится. Видишь, с каких пор ты мне застишь.

Вернулась Кирилиха и напустилась на сына за то, что он не угощает Любаву, которая по хозяйскому недогляду даже и от стола устранилась.

— Кто ж так гостей-то привечает, а? — она засуетилась, потащила на кухню разогревать самовар, но вдруг смекнула, что мешает молодым людям, и, взяв ведра, загремела ими из избы. Но прерванный разговор между Любавой и Яковом уже не мог наладиться. Да больше и не нужно было никаких слов, потому что самое важное они сказали друг другу, и теперь надо обдумать все по порядку. Яков ждал, что встреча с Любавой выйдет более горячая, но, увидев Любаву, послушав ее сдержанную речь, полюбил ее новой, живой, а не призрачной любовью и был счастлив, сознавая, что они хорошо сблизились.

— Засиделась я у вас, Яков Назарыч. Еще раз спасибо за поклоны, за посылочку, а то давит сердце и давит. К добру ли, думаю.

Поднялся и Яков:

— Да они теперь при месте.

Он проводил Любаву на крыльцо и попридержал ее ладонь в своей руке:

— Еще бы поговорить нам.

— У бога дней много, — улыбнулась Любава и не поторопилась взять руку.

XVII

Зима подступила совсем близко. Утренники падали такие стылые, что насухо, до дна вымораживали колдобины и тонкий белый ледок легко ломался и звенел как битое стекло. Днями уже совсем не отпускало. Дороги окаменели, и тележные колеса дребезжали по мерзлой щербатой колее с унылым голодным исходом: время было ждать снега и санного пути.

В ночь на покров день пошел снежок, сухой, крупчатый, — нес его низовой проемный ветер, перед которым ничем не заслонишься и который навьет снегу в самые, казалось бы, недоступные места.