Касьян остудный

На крыльцо выскочил Яков, в белой нижней рубахе, белых шерстяных носках чуть не до колен, через плечо полотенце. Одна щека в мыле. Увидев мать и гостей, остолбенел, но тут же нашелся, весело распахнув руки:

— Что ж не сказали-то, что придете? Я бы ждал, а то, видите, того-этого, — он смешался и, вытирая полотенцем полубритое лицо, смеялся сам над собой: — Неготовый я, выходит.

— С хлебом-солью тебя, — смело осматривая Якова, сказала Валентина Силовна. — Принимай. Вноси.

— Ну, девки, считай по гроб жизни… Милости прошу. — Яков подхватил корзину и понес ее в избу. Кирилиха держала дверь, а Любава и Валентина Силовна замешкались перед порогом, кому войти первой. Пока Кирилиха усаживала гостей да выкладывала перед ними на стол стряпанцы, Яков добрился на кухоньке, надел рубаху и подпоясался витым шелковым поясочком. Розовая сатиновая рубаха, со множеством белых пуговиц по косому вороту, которую Яков раньше надевал только по праздникам, теперь оказалась ему тесной, особенно под мышками. Он шевелил локтями и лопатками, чтобы повольней осадить ее на плечах, и вдруг радостью отозвалось ему босоногое детство, когда вырастал он из своих одежонок раньше, чем мать давала изнашивать их. Счастливый от гостей, материнских хлопот и запахов свежего хлеба, вышел к столу:

— Вот теперь здравствуйте, дорогие гостеньки. Здравствуйте, Валентина Силовна и Любава Федотовна. Что, мать, придется ведь бежать в потребиловку?

— Как в добрых гостях, Яша, стол пустой не будет. Вот я бабонькам своего заводу. С каких пор держу. На калгановом корне, девки-матушки. Сама бы пила, да деньги надо.

Кирилиха припечатала на середку стола плечистую бутылку. Сбегала за стопочками. Обдула их, обгладила, с уважением поставила перед каждым. Себе не хватило, — об этом и не подумала даже. Принесла еще вареной свеклы. Увидев, что бутылка все еще не открыта, зубами раскачала и вынула из горлышка туго с тряпицей посаженную пробку — так всех и обнесло застарелой сивухой.

Но Якову и гостям было не до бутылки. Они переглядывались, заново узнавая друг друга и почти в открытую удивляясь тем огромным переменам, которые оставило на них время. Яков, низко остриженный, с выпавшими бровями, поразил женщин голым морщинистым лбом, который старил его на добрых два десятка лет. Глаза у него были приветные, улыбчивые, но и вокруг них были глубоко втравлены те же немолодые морщины. Изблизи хорошо виделось, что кожа на его лице ослабела и сделалась шершавой, с заметными натеками в подглазьях. И чем внимательней разглядывали его женщины, тем дальше и дальше уходил тот, прежний, Яков Назарыч Умнов, а вместо него приходилось знакомиться с новым человеком, выходцем из другого, незнаемого мира. В суете и хлопотах, ослепленная радостью, меньше всех замечала перемены в сыне Кирилиха. Ее тревожило только одно, что сделался он — по ее заключению — каким-то робостным, и ей подумалось, что он подшиблен хворью, которую легко выпарить в жаркой бане. Далее, не имея времени задуматься, мать совсем успокоила себя: «Не от родной матушки пожаловал. Тамотко небось не спрашивали, какого молочка выпьешь, парного или из ямки».

Валентина Силовна прежде недолюбливала Якова, считая его выскочкой, не способным управлять большим селом, и, когда его забрали, беззлобно, но с укоризной подумала: «Гонор-то осадят. Там на худо не научат. А то все по команде, ровно поставлен над солдатами». Но вот увидела Якова и почувствовала, что бодрится он через силу, значит, немалой ценой рассчитался за потерю. «Судить по виду, побывал под жерновами мелкого помола. Вот бы когда на сельский-то Совет. Уж теперь чего бы лучше».

Любава сидела у стола против Якова и только изредка поднимала на него свои большие строгие глаза, будто боялась, что они выдадут ее тайну, какую именно, она и сама не знала. Зато хорошо разглядела его руки. Он держал их на столе как-то экономно, почти без движений: запястье у него было по-прежнему такое же узкое, девичье, но суставные узлы на пальцах шишкасто набрякли и окостенели, так что пальцы не лежали один к другому и не разгибались из привычного хвата. Любава знала, что так скрючивает и разносит руки от долгого полоскания грубого веретья в проруби. Она внутренне вся сжалась, вспомнив, как обмирает сердце от мучительной боли, когда оледеневшие руки начинают согреваться. «А я ведь ему сказала как-то: «Погляди, у тебя и ручки-то совсем не мужские». Боже праведный, как мы злы и беспощадны, только бы уколоть больней. Я никогда и никому не скажу худого слова: ведь мы не знаем, что ждет всех нас в жизни». Теперь уж не робость, а стыд мешали Любаве глядеть на Якова, и она окончательно потупилась, прикрыв глаза тенью ресниц.

— Любава. Любавушка, — дважды обратилась Кирилиха к гостье, — не весь голову, не печаль хозяина. Бери-ка, бери, пригуби. На радостях.

Яков и Валентина Силовна потянулись к ней со стаканчиками. Любава рассеянно поглядела сперва на Валентину Силовну, потом на Якова и только тогда поняла, что ее приглашают выпить, и взялась за свой стаканчик.

— Грех мне за рюмкой-то сидеть. Не за тем шла.