Кассаветис

А фильм этот бессмертен – горьким, сияющим, непоправимым бессмертием сорокалетних. Другие фильмы с течением времени становятся смешными, многозначительными, слишком красивыми, слишком грязными, позерскими, самовлюбленными. «Мужья» остаются вне времени, не устаревают, точнее – не теряют градуса. Единственный момент, когда замечаешь, что с момента съемок прошло много лет, – это эпизод курения в самолете. Сразу думаешь: бог мой, как же это было давно. Все остальное происходит сейчас.

Ксения Рождественская

Говорит Джон Кассаветис

Из интервью разных лет

Составитель Петр Лезников. Переводчики Сергей Афонин и Николай Махлаюк

В этой стране люди умирают в двадцать один год. Они эмоционально мертвы в двадцать один, а может, даже раньше. <…> Моя задача – помочь им пережить этот возраст.

Рисковать

Когда я снимал «Тени», мне хотелось быть чернокожим. Тогда мое положение было бы более определенным, и мне пришлось бы решать задачи более сложные, чем те, что стоят перед белыми парнями. <…> Я не знаю, что нужно другим, но сам я хочу быть аутсайдером, пускаться в авантюры, рисковать и в конечном счете добиться неожиданного успеха.

За несколько дней до рождения нашего сына Ника мне позвонили из Universal и предложили работу на сериале «Джонни Стаккато» о пианисте из ночного клуба, который ловит всяких жуликов. «Чушь собачья!» – крикнул я и бросил трубку. Я взглянул на жену, она была со мной согласна: «Ты совершенно прав, Джон. Тебе не стоит за это браться». Потом я посмотрел на ее живот и тут же перезвонил на студию. <…> Я снял пять серий, стараясь делать каждую из них по-своему и надеясь выработать некий стиль и приемы. Сериал получился довольно успешным, но когда я расплатился по счетам, то решил всеми правдами и неправдами отказаться от продолжения съемок. Я даже пошел к спонсорам и заявил, что их реклама – верх пошлости. Одним из спонсоров был производитель дезодорантов; они рекламировали свою продукцию на фоне древнегреческой статуи, и при этом диктор что-то вещал о «мужчине в расцвете сил». Я сказал, что меня как этнического грека оскорбляет вид этого подмышечного средства рядом с шедевром античного искусства.

Я сам себе мафия и сам готов свернуть себе шею.

Я пришел к отцу и сказал, что не хочу учиться в колледже, а собираюсь поступить в театральную школу и стать актером. Конечно, я ему солгал. Мне просто хотелось, чтобы вокруг было побольше девчонок. <…> Он посмотрел на меня очень серьезно, и я подумал: «Черт, сейчас мне достанется». А он сказал: «Это очень благородное дело. Ты понимаешь, какую берешь на себя ответственность? Ты будешь изображать жизни других людей. Ты будешь говорить за тех, у кого нет собственного голоса».

Я поступил в Американскую академию драматического искусства, и мне там ужасно понравилось. Каких только девушек там не было, и все только и мечтали себя показать. Я залезал на сцену и орал во всю глотку. <…> Довольно долго я полагал, что именно в этом и есть суть актерского мастерства – выказывать максимум эмоций. И чем громче я кричал, тем лучше, как я думал, у меня получается играть.

Меня взяли статистом в шоу Lux Video Theatre. После записи я помчался из студии к друзьям, которые смотрели это шоу по телевизору. «Ну как, видели меня?» – спросил я. Они ответили, что так и не смогли меня разглядеть, хотя смотрели во все глаза. «Идиоты, – возмутился я. – Я играл того парня в железной маске, который бегал и кричал „Стоять!“ Это было великолепно!»

Люди по большей части не понимают, чего они хотят или что они чувствуют. Любому человеку, включая меня самого, бывает очень трудно выразить то, что он имеет в виду, особенно когда это связано с чем-то болезненным. Сложнее всего на свете – выразить себя, высказать то, что необходимо сказать. <…> Как художник я считаю, что нужно пробовать самые разные вещи, но самое главное – не бояться совершить ошибку. Нужно иметь смелость быть плохим: идти на риск, чтобы по-настоящему выразить все, что считаешь нужным.

Не знать

Нужно сопротивляться знанию. Если ты что-то уже знаешь, трудно оставаться открытым и способным к творчеству. Знание пассивно, его следует опасаться.

Зрители приходят в кинотеатр и рассаживаются по местам. Гаснет свет, начинается фильм, и зрители думают: «Ну, поехали». Проходит несколько минут, и они опять думают то же самое. Еще несколько минут, и они снова думают: «Ну, теперь что-то начнется». Но они не осознают, что фильм уже давно идет; действие стремительно развивается, но куда оно их заведет, они не понимают – возможно, туда, где они вовсе не хотели бы оказаться.

Я снимаю фильмы, которые не должны угождать всем и каждому; вообще-то многим людям мои фильмы причиняют боль. Я считаю, что добился своего, если заставил зрителей хотя бы что-то почувствовать – что угодно.