Катар

В общем, в критический момент Амидала напрочь выключила из активной политики собственных сторонников. Впрочем, орден тоже оказался деморализован. Немногие уцелевшие джедаи и так-то ходили «словно пыльным мешком ударенные», а когда еще и о беременности Падме известно стало, они и вовсе из реальности выпали. Один магистр Винду блаженным не выглядел и крутиться за всех и сразу пытался. Мэйс практически переселился в сенат и генеральный штаб. И так же, как непроизвольно Амидала, так и магистр стали тем, благодаря кому Палпатин сумел удержать себя в руках и не податься в бега. Хоть и ощущал он, что за его головой вот-вот Мирр явится, но решился дать бой, а не начать новый Великий план реализовывать. Опять же власть, к которой он так стремился и которую наконец получил, упускать не хотелось.

Правда вот воспользоваться он ей все же поспешил. Пошел на поводу у эмоций, отдал приказ вбомбить атакуемые планеты в каменный век. Тут-то неожиданно и выяснилось, что не такая уж его власть и абсолютная. Изрядно он собственную репутацию в глазах военных подмочил. И снова уши Мирра вылезли. Он со своим рыцарством… В общем, отказались старшие офицеры подчиняться и превращать войну в бойню. Не все, но, что поразило Палпатина — подавляющее большинство. Пришлось ему на попятную пойти. Конечно, особо одиозных адмиралов, вроде того же Ала Каана Каса он из рядов ВАР убрал. Такое со скрипом, но все же приняли. В конце концов, тот открыто, после получения приказа Паркоп на Соуринг уронить, на всю галактику высказал все, что думает о сумасшедшем идиоте, до власти дорвавшемся. Однако, без верных и исполнительных клонов, не имея возможность быстро сменить офицеров, да и банально опасаясь это делать, Палпатин оказался в весьма неоднозначном положении.

Сожалел он сейчас о том, что советников взорвать приказал, очень сожалел. Вместо паники и хаоса безвластия, из ниоткуда два новеньких и прекрасно взаимодействующих друг с другом центра возникло. Причем, ни в первом, ни во втором, шпионов у Палпатина не было. Еще и Главнокомандующий удивительно быстро и эффективно к делам вернулся. Все наступление пшиком обернулось, и куда не плюнь, всюду обнаруживались уши Мирра. Умом-то Шив понимал, что на самом деле последнее ему чаще кажется, чем реально происходит. Все же, об иллюзиях и самообмане он как никто другой знал, постоянно других в первое окуная и во втором запутаться помогая, но поделать ничего не мог. Перешагнул он незримую черту, вот и мерещилось.

Что ж, не он первый, не он последний. Многие диктаторы подобным страдали, искали заговоры, и любой намек в желаемом ключе трактовали, в итоге, как правило, доводили всех до такой степени, что заговор реально появлялся и к смене параноика приводил.

* * *

Возвращение в реальность далось Энакину тяжело. Вместо того, чтобы очнуться — он умудрился перейти в полусон-полубред, наполненный хороводом образов и видений. Любящий голос матери и полные боли глаза Амидалы, наполненные любовью и мукой, терзали его. Картины прошлого образовывали причудливую фантасмагорию. Воины тускенов бросались на него с безумной яростью в тщетной попытке дать уйти детям и женщинам племени. Клоны закрывали его собой, умирали за него, и тут же эти видения сменялись фермером, прикрывшим беременную жену и павшим от его меча. Дроиды наступали со всех сторон и стреляли, а он не мог пошевелиться. Раз за разом принимал плазму телом, умирал и воскресал, чтобы вновь быть убитым. «Кем же ты стал Эни?» — вопрошала его мать. «Я люблю тебя», — вторила ей Падме. «Исправить то, что натворил и натворишь», — рычал Мирр. Следом являлся Кеноби и мастера-наставники, магистры и сам Йода, даже давно не вспоминаемый образ Квай-Гона возникал в его раздираемом разуме. Все они говорили или молча смотрели. По-разному, но одинаково болезненно драли истерзанную душу.

Когда наконец пришла боль физическая, позволившая выбраться из кошмара и открыть глаза, стало намного легче. В первые пару секунд, а потом… Потом над ним наклонилась Падме.

— Любимый, — выдохнула она с сияющими глазами и одарила поцелуем.

— Ангел, — прошептал Энакин.

Такой желанный поцелуй и близость любимой превратились для него в пытку похуже той, что он пережил во время видений. А когда она отстранилась и машинально руку на заметно округлившийся животик положила, да счастливо и загадочно улыбнулась, будто бы прислушиваясь к чему-то, он и вовсе немедленно и мучительно сдохнуть захотел. Теперь все сотворённое им совсем иначе выглядело. Даже ситховы тускены, эти мерзкие животные, по недоразумению разумными считающиеся, даже проклятые джабиимцы, уже не казались ему заслуживающими своей участи.