Катарина

— Это яблочный шнапс… чем-то похож на вашу русскую водку, — сообщила Генриетта, украдкой наблюдая за мной. В какой-то момент она лениво усмехнулась, восседая в кресле за столом напротив меня. — Знаешь, а я думала, что вы, русские, водку чуть ли не с пеленок пьете. А ты еле как одну рюмку шнапса осилила.

— Это неправда, — всего лишь смогла изречь я, избавившись от приступа кашля.

Женщина промокнула слезы белым хлопковым платком с красной окантовкой и хлюпнула носом. Она подняла глаза необыкновенно светло-голубого оттенка к потолку, а по щекам ее скатывались молчаливые слезы.

— Мне жаль, фрау Шульц, — тихо прохрипела я, ерзая на стуле. Глядя на ее слезы, я едва сдерживала себя, чтобы вновь не разрыдаться.

— Катарина… — одними губами прошептала она, по-прежнему глядя в потолок с надеждой во взгляде. — Ты хорошая девочка… я так благодарна тебе за Артура! Но и я за всю свою жизнь и мухи не обидела, никого не обделяла ничем, не обманывала. Работала на благо семьи, воспитывала детей, хранила верность супругу. Чем мы, женщины, заслужили подобное? Отчего у нас ноша так тосклива и тяжела? — Генриетта со вздохом сожаления откинулась на спинку стула, чего никогда боле не позволяла в присутствии посторонних. — Муж мой, кого я пол жизни любила, погиб. Сын мой, кого я выносила, в муках родила и воспитала настоящим мужчиной, тоже больше не вернется в наш дом. Амалия со дня на день замуж выйдет, и я останусь одна с маленьким сыном, который болен неизлечимой болезнью. Которого я до конца жизни вынуждена скрывать ото всех, ведь в любой момент и его могут отобрать… — женщина вдруг вскинула на меня испуганный взгляд, граничащий с безумным. — Только никому не говори… не пришло еще время. Пусть поживут Амалия и Артур спокойно, зная, что все хорошо… Все хорошо…

Я нервно сглотнула, когда фрау упомянула Амалию. В мыслях гремели слова старушки Гретель, но отчего-то я трусливо промолчала. Лишь понуро опустила голову, стиснув зубы, и надеялась, чтобы слова бабушки не оказались пророческими.

— Но ведь… фройляйн Шульц в скором времени подарит вам внуков, и вы будете безгранично счастливы, не так ли? — тихо произнесла я, с опаской подняв взгляд на хозяйку.

Она отчаянно опустила лицо в ладони и сдавленно промычала.

— Дитя… отчего же ты так добра ко мне?

От ее жалобного тона у меня затряслись коленки, а горло лишилось влаги. Мне стало бесконечно жаль женщину, что в ту же минуту из глаз градом покатились слезы. Я бросилась на пол, обнимая ее колени, и окончательно разрыдалась. Она по-матерински поглаживала мои руки, растрепанные волосы и осторожно прощупывала каждый позвонок на спине сквозь плотное платье. В моменты тихого отчаяния я улавливала ее дрожащий голос, нашептывающий убаюкивающие ласковые слова. От них я ревела еще хлеще, но уже не от горя, а от той материнской заботы, которая была мне незнакома… которой мне так отчаянно не хватало и в которой я так остро нуждалась. Знала ли я, что получу ее от чопорной немки, которая год назад взяла меня на работу? Судьба бывает жестока, но еще чаще страдает несправедливостью…

Общее горе сблизило нас в ту ночь. И не важно, что находились мы по разные стороны. Что народ наш убивал друг друга… что погибли наши родные и от немецких, и от советских пуль. Потеря любимых людей — горе всеобщее и всегда одинаково болезненное. Я нашла утешение в объятиях немки, а она, в свою очередь, в объятиях обычной русской девки, что насильно угнали в Германию.

Понимали мы друг друга с полуслова… язык был нам не нужен. В перерывах между горькими рыданиями я сообщила как лишилась матери и как погиб мой брат. Фрау Шульц с материнской заботой обнимала меня и утешала приятными словами насколько было в ее силах. Объятия ее, медленная тихая речь и неторопливые поглаживания окутывали меня каким-то необъяснимым теплом и даже в одночасье убаюкивали.