Катастрофа

— Дорогие собратья! Скоро нашим бедам придет конец. Наступил великий день. Он войдет в историю русского народа как лучший и самый счастливый день нашего бурного столетия. Доблестные современные крестоносцы, сметая все на своем пути, ворвались, подобно живительной буре, в мерзкое осиное гнездо, где возникла самая страшная политическая теория из всех, до сих пор придуманных человеком, — теория марксизма-ленинизма! Овеянные светлыми лучами христианского вероучения и арийской науки, идут белые рыцари прямо на Москву, чтобы там прикончить Антихриста, который издевается над всеми нами и особенно над Россией вот уже около четверти столетия!

…В столовой «Жаннет» все недоуменно молчали.

Тишину нарушил Бунин. Спокойно, ровным голосом он произнес:

— Да, Сталин, быть может, и Антихрист, но Дмитрий Сергеевич — законченный подлец. Совсем Бога не боится, хотя жить осталось немного ему. И на белом коне ни Дмитрию Мережковскому, ни даже Адольфу Гитлеру в Кремль не въехать. Кишка тонка! Теперь я понял свой сон: этот самый Мережковский для меня умер. Знать его больше не хочу!

Резко повернувшись, он выскочил из дома — необходимо было побыть в одиночестве, душу рвала тревога за Россию.

Он ушел в лес и, глубоко уединившись, жарко призывал помощь Христа:

— Все свои лишения и скорби понесу с радостью, лишь бы устоять нам, устоять России в борьбе со злобной силой адовой, посягнувшей на нее! Смилуйся, Господи, наконец над родиной, испытавшей столько бед…

Все теперь переменится в его жизни. Трудно, ох как трудно старому писателю, знавшему блестящие времена, переживать лютый холод в «Жаннет», скверную пищу, домашние неурядицы. Но главное, что станет болью его жизни, — тревога за Россию. И ничто с этой болью не сравнится!

* * *

Спустя годы всплывут некоторые подробности «эфирного срама» Дмитрия Сергеевича. Талантливая Ирина Одоевцева, оставившая интересные мемуары (хотя и несколько субъективные), летом сорок первого года жила по соседству с Мережковским в курортном Биаррице.

Она писала: «Положа руку на сердце утверждаю, что Мережковский до своего последнего дня оставался лютым врагом Гитлера, ненавидя и презирая его…» Мережковский называл Гитлера «маляром, воняющим ножным потом».

Юрий Терапиано позже будет утверждать, что на немецкое радио Мережковского увлекли его многолетний секретарь Владимир Злобин и какая-то «иностранная дама». Они якобы считали, что подобное выступление может облегчить тяжелое материальное положение Мережковских. Гиппиус о подвиге мужа узнала слишком поздно и возмутилась им.

Бедные люди! Разве у столь гнусного преступления могут быть оправдания? Могут быть лишь мотивы, да кому это надо знать!

Досконально известно, что когда Мережковские вернулись в Париж, от них все отвернулись. И не только в литературном мире. Они стали изгоями.

Виктор Мамченко — поэт средней руки, друг «номер один» Зинаиды Николаевны — рассказывал, что когда Мережковский узнал о зверствах гитлеровцев в России и об их явных завоевательных потугах, то испытал «сильное охлаждение» к «освободителям отчизны».

…Дмитрий Сергеевич скоропостижно скончался 7 декабря того же, 1941 года, чуть-чуть не дожив до разгрома гитлеровцев под Москвой.

На Сент-Женевьев де Буа — русское кладбище под Парижем— пришли лишь несколько человек. В глинистой яме высоко стояла вода. Когда могильщики опускали гроб, он неловко бултыхнулся, вызвав брызги. Капли долетели до бедной Гиппиус, упав на ее пальтишко. Она вскрикнула и без чувств повалилась на руки Злобину, рядом стоявшему.

С этого момента Зинаида Николаевна несколько тронулась головой.

3

Бунин был потрясен: немцы с уму непостижимой легкостью катились по русской земле.

— В чем дело? — с ужасом вопрошал он домашних. — Неужто двадцать четыре года большевистского царствования совершенно опустошили души людей? Быть может, интернациональная идеология лишила русский народ естественного желания защищать отечество?

Все вздыхали, и никто не умел ответить.

Зуров покривил рот:

— «Новое слово» ведь пишет, что русские повсюду встречают немцев как желанных освободителей, выходят с хлебом-солью. Может, и впрямь лучше Гитлер, чем Сталин? Немцы люди культурные, церкви открывают, землю крестьянам наверняка дадут. Ведь хуже, чем деспотия большевиков, ничего быть не может. Не так ли?

Бунин, задохнувшись от гнева, молчал несколько мгновений, потом выскочил из-за стола, за которым пил морковный чай, перед самым носом Зурова взмахнул кулаком:

— Что?! Что вы сказали? Хлеб-соль? Земля?

Зуров отшатнулся, заметно изменившись в лице. Этой вспышкой гнева он был обескуражен.

— Ведь это враги! — втолковывал Бунин, словно перед ним стоял непонятливый ученик. — Принять из их рук милость — безнравственность, крайняя степень падения. Разве мы могли бы вернуться в Россию, если ее попирают захватчики? Ни-ког-да! Миллионы русских понимают это, проявляют величайший героизм, цепляются за каждую сажень земли. Гитлер сломает в России шею.

Бахрах поддержал патрона:

— Наполеон Москву занял, зато потом с трудом ноги унес.