Катастрофа

Как всегда, ее стихи и блестящая манера чтения вызвали всеобщий восторг. Громче всех аплодировал сам Бунин. Толстой покуривал и молча улыбался.

Дон-Аминадо упрашивать не пришлось. Бодрым голосом, в хорошем темпе, он читал:

Дипломат, сочиняющий хартии,
Секретарь политической партии,
Полномочный министр Эстонии,
Представитель великой Ливонии,
Президент мексиканской республики
И актер без театра и публики,
Петербургская барыня с дочками,
Эмигрант с нездоровыми почками
И директор трамвая бельгийского,
Все… хотят возрожденья российского!
И поэтому нужно доказывать,
Распоясаться, плакать, рассказывать
Об единственной в мире возлюбленной,
Распростертой, распятой, загубленной,
Прокаженной и смрадной уродине,
О своей незадачливой родине,
Где теперь, в эти ночи пустынные,
Пахнут горечью травы полынные,
И цветут, и томятся, и маются,
По сырой по земле расстилаются.

Общее веселье на минуту затихло, но вскоре кто-то сел за рояль, сыграл что-то мажорное. Дмитрий Сергеевич, конечно же, произнес тост (теперь-то он себя твердо считал и в этой области классиком). Бунин отказался читать стихи, зато прочитала Гиппиус — все покатилось по обычной колее.

* * *

Наташа Крандиевская стала приставать к Бунину:

— Иван Алексеевич, расскажите, как мужик генерала вез! Ну, пожалуйста. Вы еще в прошлый раз обещали…

Куприн и Толстой потребовали:

— Обещал — выполнять надо!

Бунин вздохнул:

— Уговорили! — И он вышел на середину гостиной. Мгновенно наступила тишина, все предвкушали нечто интересное.

Бунин приосанился, бодрым баском заговорил, помогая себе выразительными жестами:

— Приехал с курьерским поездом генерал в Елец. Дело осеннее. Дороги развезло, а ему зачем-то в Озерки приспичило. Вышел генерал на вокзальную площадь. Там единственный извозчик киснет.

«Эй, любезный, сколько возьмешь в Озерки доставить?»

Извозчик долго чешет в потылице, затем мычит:

«Мм… Это мы вашу благородию… конечно… только дело к ночи…»

Генерал нетерпеливо топает ногой:

«Что ты мыкаешь! Везешь в Озерки?»

«Вашу сиятельству доставлю. Позвольте… чемоданчик подсоблю, сюды мы его определим. Вы уж, ваше сиятельство, нас обидеть не могите. Мы вас враз домчим».

Генерал садится, возчик трогает:

«Уух, кандальная, пошла! А ты, пьянь беспробудная, посторонись, куды кобыле под брюхо прешьсси, там твоего интересу нет. Ты лучше своей бабе под подол загляни, можа чего обнаружишь!»

Долго сдерживавшийся Толстой так и покатился со смеху. И все вслед за ним расхохотались.

Бунин с самым угрюмым видом продолжал:

— «Ваше сиятельство, вы на этого балухманного не обращайте внимания, он пыльным мешком ударенный».

«Ты, мужичок, что ж так ругаешься?»

«Нам, ваше превосходительство, без ругани никак не обойтись. Ругань у нас заместо покурить. Ах ты, гнида дроченая, куды в яму прешь! Я тебя, рожу дырявую… Ваше превосходительство,

я наш Елецкий уезд — во как, как свою бабу, вдоль и поперек изъелозил. Всю по статьям знаю! Завяжи мне сейчас зенки, так я вас все едино вмиг домчу».

«Ты, мужик, возле косогоров аккуратней».

«Это точно, не ходи по косогорам, сапоги стопчешь! Вы не сумлевайтесь, я двадцать годов дороги тут шлифую. Завяжи мне…»

«Смотри осторожнее!»

«Помилуйте, двадцать годов… Ваше дело сурьезное! За делом и в Москву невелик переезд, а до Озерков с ветерком донесу — не расплещу! Жисть у нас пошла приблизительная, ваше сиятельство. За овес — плати, за сено — отдай, не греши. Стоямши возле станции смерзнешься до очумения, в трактир зайдешь. Калачик с колбаской съешь да чайку выпьешь — гривенный и набежал, да половому — семик, за коня, что на дворе стоит, — алтын. Да городовому, этому статую бесчувственному, расход готовь… Ах, тпру, проклятая!»

«Что, что такое?»

«Тот самый косогор объявился».

«Осторожней!»

«Не извольте сумлеваться! Двадцать годов езжу».

«Смотри!»

«Опосля дождя тут оно точно, жидко…»

«Куда несет тебя? Держи! Что же ты, суконное рыло, коляску повалил?»

«Хоть зенки завяжи, тута… ммм…»

«Ах, черт! Ты кобылу лучше за хвост держи, раз за вожжи не умеешь!»

«Надо же… Позвольте вам подняться. Жидко здеся. Двадцать годов езжу! Остолбенение прямо нашло. Ах, вошь ты ползучая, а не лошадь, овсом кормленная. Как ты посмела их генеральское превосходительство в грязь положить?»

Хохот, аплодисменты заглушили рассказчика. Даже сдержанный на похвалы Бунину Дмитрий Сергеевич изволил улыбнуться.

— Сколько российский театр потерял в вашем лице, Иван Алексеевич! — воскликнул Алданов.