Катастрофа

Речь шла о своеобразном штабе эсеров, размещавшемся на рю Жак Оффенбах, как раз напротив бунинского дома. Там поселился Николай Дмитриевич Авксентьев, один из лидеров эсеров, бывший министр Временного правительства, бывший председатель Уфимской директории. Директория была создана в сентябре восемнадцатого года. Ее основной лозунг — «Против большевизма за воссоединение России». Директория просуществовала до ноября. Ее разогнал Колчак, арестовав главных «директоров»— Авксентьева, Зензинова и других.

Бунин усмехнулся:

— Развалили Россию, сукины дети, а теперь опять готовы верить, что их время настанет, что опять будут царствовать.

Толстой добавил:

— Счастье Авксентьева, что попал в руки Колчака, который его со товарищи отправил за границу.

— Да, большевики не стали бы с ними нянчиться, — согласился Куприн. — К стенке их поставили бы в два счета.

— Это такая порода человеческая, народившаяся во множестве в России еще в конце прошлого века, — заметил Бунин. — Этим авксентьевым и черновым нужны заговоры, подполье, тайная и явная агитация. Это их стихия, как вода для рыбы. Многие из них просто психически больны.

— Точно сказал, Иван! — хлопнул ладонью себя по колену Куприн. — Слушая тебя, я вспомнил некоего Яшу Файнштейна.

Как вы знаете, господа, восемнадцатый и девятнадцатый годы я провел в Гатчине. Чудный патриархальный город. Там каждая улица обсажена двумя рядами старых густых берез. Баговутская, пролегающая через весь посад, засажена аж четырьмя рядами. Кругом зелень, царственно благоухают во всех палисадниках цветы, полное изобилие.

Был у меня свой огородишко в двести пятьдесят квадратных саженей. Потрудился я над ним изрядно, но зато и урожай собрал отменный. Одной картошки — тридцать шесть пудов! Такие, знаете, огромные бело-розовые клубни. Вырыл много ядреной петровской репы, египетской круглой свеклы, упругой и толстой грачевской моркови, остро и дико пахнувшего сельдерея.

Живи себе в удовольствие!

Ан нет, не давали нам покоя. Красные были — вешали и стреляли, белые пришли — тоже двоих повесили — грабителей и двоих застрелили. Вот одним из них и был этот самый Яша, о котором расскажу.

Повторяю, что жили мы в постоянном страхе. На заборах висели грозные плакаты: «Ввиду того, что в тылу РСФСР имеются сторонники капитализма, наемники Антанты и другая белогвардейская сволочь, ведущая буржуазную пропаганду, вменяется в обязанность всякому коммунисту расправляться с виновными немедленно на месте, не обращаясь к суду».

И такие самосуды случались.

Но еще более томили беспрестанные обыски и беспричинные аресты. Несчастных пытали в застенке и затем расстреливали.

Вот и старались мы сидеть тихо, как мыши в норах.

Лишь иногда я выбирался из своей норы и отправлялся к приятелю-еврею, который тайком привозил мне запретный спирт из Петрограда. Вот и в тот памятный вечер нагрузил я в большую корзину корнеплодов, спустив их ботву наружу. Вышел пышный букет. Он предназначался в подарок моему еврею.

Пришел я к нему на Николаевскую. Все домашние сидели за чаем, Выяснилось, что хозяин еще не вернулся из Питера. Но стул его согласно патриаршим обычаям оставался незанятым, на него никому не позволялось садиться.

Бунин, с интересом слушавший Куприна, добавил:

— Этот хороший обычай сохраняется и во многих старинных русских семьях. В том же московском Замоскворечье немало таких.

— Да, возможно, — продолжал рассказ Куприн. — Кроме семейных, в доме был мой знакомый Яша Файнштейн. Он приносил мне свои стихи — на просмотр. Муза его была жалка и безграмотна, но питалась общественными мотивами. Как в стихах, так и в самом мальчике была какая-то сердечная порывистость и душевность. Прославлял он, конечно, «равенство, свободу, труд».

Мне он много раз нервно говорил:

«Самодержавие — душитель народа. Революция несет свободу!»

Потом, в очередной раз наглядевшись на «освободителей» в лице большевиков, хватался за голову:

«Как это можно! Под красными знаменами равенства и братства творить такие позорные вещи!»

Явился хозяин. Поезд дошел только до Ижор. Далее пришлось идти пешком. Причем по дороге в болоте засосало моего приятеля по преферансу Лопатина. Он отчаянно звал на помощь, но спасти его не удалось.

Хозяин говорил о Петербурге. Там беспокойно и жутко. Большевики лютуют, обыски и аресты увеличились вдвое. Все надеются на белых.

И вдруг Яша, доселе молчавший, взвился на дыбы. Он, размахивая руками, визжал:

«Стыдно! Позор! Вы, еврей, радуетесь приходу белых!»

И далее он выкрикивал все те же самые слова, которые я слыхал от него в адрес большевиков.

— И что было дальше? — блеснул стеклышками очков Толстой. Он, видать, уже догадался о причине трагической развязки.

— Мы вышли вместе на улицу. Яша теперь уже считал себя коммунистом. Он пообещал, что «если придет белая сволочь», то он залезет на пожарную каланчу и оттуда будет бичевать золотопогонных опричников.