Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Конечно, напечатайте! Вы поэт опытный, маститый.

Мережковские смертельно завидовали успехам Бунина. В эмиграции он оказался самым знаменитым, притом — как-никак! — был академиком. (Увы, в современных нам списках «вечных» имя Ивана Алексеевича мы не находим. Легко предположить, что в свое время он был лишен этого звания теми деятелями от науки, которые носили в карманах партийные билеты и послушно выполняли приказы кремлевских командиров — кого исключить, кого включить.)

Дмитрий Сергеевич, как всякий пишущий, почитал себя самым талантливым и великим. Его действительно много издавали, много переводили.

И вот пронесся слух: из русской эмиграции кого-то одного — Бунина или Мережковского — хотят выставить кандидатом на Нобелевскую премию. Упоминали еще и Максима Горького, но тот был далеко, а слухи неясными.

Поэтому темнели лица супругов-литераторов, когда появлялся новый рассказ Бунина, выходила новая книга или печаталась восторженная рецензия.

«Избранные стихотворения» увидят свет лишь в 1929 году в издательстве «Современные записки» — 237 страниц, тиснутых на отличной бумаге изящными крупными шрифтами. В сборник, кроме старых, войдут два десятка новых стихов.

Книга окажется весьма удачной, быстро разойдется. Гиппиус, естественно, отзовется ругательной рецензией.

Слава и творческая сила Бунина станут расти, дарование Мережковского заметно чахнуть.

* * *

Мережковский постучал пальцами по крышке стола, посмотрел в потолок, откашлялся и, даже малость покраснев, заискивающим тоном пробормотал:

— Иван Алексеевич, Нобелевская премия одна?

— Ну? — Бунин с любопытством воззрился на собеседника.

— Кандидатов серьезных на нее двое — я и вы. Не обижайтесь, но о моих шансах говорят как о предпочтительных.

Но я вас уважаю, ценю и прочее. — Замялся, снова посопел и продолжил: — Зинаида Николаевна (кивок на Гиппиус) внесла прекрасное предложение. Давайте составим нотариальное соглашение: в случае присуждения премии Нобеля одному из нас поделим ее, так сказать, по справедливости, то бишь поровну.

Бунин не выдержал, невежливо расхохотался:

— Что же это мы, того, неубитого медведя… ох, не могу…

Отдышавшись, принял уморительно смиренный вид:

— На ваш капитал, Дмитрий Сергеевич, никогда не посмею посягнуть. Да и кому же еще нобелевский миллион, только вам! И нуждаетесь вы сильно…

И дальше Бунин поступил с Дмитрием Сергеевичем несколько жестоко. Он таинственным шепотом произнес:

— А мне теперь и деньги не очень-то нужны.

Мережковский встрепенулся:

— Почему?

— Никому не скажете? Я от всех скрываю, а то просить начнут…

— Слово даю! — Мережковский весь заходил ходуном.

— По национальной лотерее я выиграл двести тысяч! Возле Нотр-Дама купил один билетик, и вот…

Мережковский побледнел, зашатался. Бунин еще раз попросил:

— Только — ни слова!

В тот же вечер звонили Цетлины, Алданов, Полонский, Куприн, еще кто-то:

— Поздравляем с крупным выигрышем!

Но самое забавное произошло недели через две. Случайно встретив Бунина в одной из редакций, Мережковский подлетел к нему:

— Иван Алексеевич, я что подумал: вы теперь с деньгами, вам тем более следует подписать соглашение…

Бунин строго посмотрел на просителя и наставительно произнес:

— Никак нет-с, любезнейший Дмитрий Сергеевич! Ведь деньги к деньгам идут. Так что нобелевскому миллиону прямой резон — на мой счет, к двумстам тысячам.

Взгляд Мережковского пылал ненавистью.

* * *

Впрочем, народная примета в случае с Буниным не оправдалась. Когда мальчишка-посыльный принесет на виллу «Бельведер» в Грасе телеграмму о решении Шведской академии, то в доме не найдется нескольких сантимов на чаевые, а единственные туфли Веры Николаевны будут находиться у сапожника на очередном ремонте. И вообще, все обитатели виллы, бунинские нахлебники — Галина Кузнецова, литератор Николай Рощин (сочинявший доносы на Лубянку), не говоря о хозяевах — Вере Николаевне и Иване Алексеевиче, уже давно будут пребывать во всяческом мизере — несытно кормленные, бедно обутые.

С осени двадцать девятого года к тому же появился новый нахлебник — двадцатисемилетний Леонид Зуров, воевавший на стороне белых и неудачно раненный между ног, да так, что не мог иметь семью, зато регулярно обращавшийся к врачам-психиатрам.

Так что Бунину забот хватало.

Впрочем, весь русский народ нес крестные муки — и те, кто оставался на родной земле, и те, кто пребывал на чужбине. По Парижу ходила горькая шутка, пущенная Буниным:

— Большевики до той поры будут бороться за счастье народное, пока не уничтожат весь народ.

Гроб разверстый

1

Когда захлебнулись в крови последние защитники Кронштадта, по всей Руси необъятной полыхали мужицкие бунты. На Северном Кавказе комбриг Ершов отчаянно сражался с большевистскими подразделениями. Не успокаивалась исстрадавшаяся Украина, по ее широким просторам носились тачанки повстанцев. Полыхало ишимское восстание. Но выше всех взметнулось пламя поволжского бунта, где тысячи мужиков преданно поддерживали атамана-мстителя Антонова.