Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Канарейку из-за моря
Привезли, и вот она
Золотая стала с горя,
Тесной клеткой пленена.

Птицей вольной, изумрудной

Уж не будешь, — как ни пой
Про далекий остров чудный
Над трактирною толпой!

Один за другим он создает целую серию блистательных рассказов — «Третий класс», «Темир-Аксак-Хан», «Ночь отречения», «Безумный художник», «Косцы», «Полуночная зарница», «Преображение», потрясающий трагическим накалом во многом автобиографический рассказ о бегстве из Одессы — «Конец».

Примечательная деталь — все это Бунин написал в Париже. Такого уже никогда не повторится — «городок на речке Сене» никогда больше не вызовет в бунинской душе вдохновения. Все то блистательное, что знаем мы, он создаст в Грасе — небольшом «парфюмерном» местечке, где на потребу фабрикантов духов благоухали цветочные плантации, — это в двадцати семи километрах от Средиземного моря, поблизости от Ниццы и Канн.

Но Висбаден тоже отмечен золотой строчкой в творчестве Ивана Алексеевича. 15 августа отпраздновали день рождения Мережковского — накануне ему исполнилось пятьдесят пять лет. Дмитрий Сергеевич вновь предложил гостям игристое местного разлива дорогое вино и тему для беседы — о причинах ранней смерти Блока.

Вернувшись домой, Бунин занес на бумагу стихотворение «Русская сказка»:

…Будь огонь в светце — я б погрелася,
Будь капустный клок — похлебала б щец.
Да огонь-то, вишь, в океане — весть,
Да не то что щец — нету прелых лык!

8

Страшная новость дошла до Ивана Алексеевича лишь 20 декабря. Развернув какую-то газету, прочитал запоздалый некролог: «В Москве скончался известный в прошлом общественный деятель и журналист Юлий Алексеевич Бунин…»

Первым об этом узнал Толстой — еще в августе, от него другие и, конечно, Вера Николаевна. Но молчали — берегли сердце Ивана Алексеевича.

Он запишет в дневник:

«Я не страдаю о Юлии так отчаянно и сильно, как следовало бы, может быть, потому, что не додумываю значения этой смерти, не могу, боюсь… Ужасающая мысль о нем часто как далекая, потрясающая молния… Да можно ли додумывать? Ведь это сказать себе уже совсем твердо: всему конец.

И весна, и соловьи, и Глотово — как все это далеко и навеки кончено! Если даже опять там буду, то какой это ужас! Могила всего прошлого! А первая весна с Юлием — Круглое, соловьи, вечера, прогулки по большой дороге! Первая зима с ним в Озерках, морозы, лунные ночи… Первые Святки… А впрочем — зачем я пишу все это? Чему это помогает? Все обман, обман».

Декабрьским вечером, когда роковая весть дошла до Бунина, он потерянным голосом сказал:

— Вот и вся моя жизнь кончилась! Я помнил его столько, сколько осознавал себя. Он знал меня как никто лучше — и все хорошее, и все плохое. Если я что-то писал, даже здесь, во Франции, я думал: вот прочтет Юлий, что он об этом подумает, что скажет? А теперь… Теперь все кончено.

Бунин говорил так, словно рядом никого не было и он не видел, что возле него стоит жена и глаза ее наполняются слезами. Он схватился за голову, застонал, надолго застыл недвижимым. Потом поднял голову и страшным тихим шепотом сказал:

— Я представляю, как он последний раз лег на постель, зябко укутался в одеяло, покашлял — он всегда так делал. И ведь он не знал, что последний раз ложится спать! С ним ушла вся моя прежняя жизнь, это так тяжело…

9

Бунин мог позволить себе быть сердитым или угнетенным, ласковым или равнодушным. Но Вера Николаевна себе такого позволить не могла никогда. Она всегда была ровна, тиха, в меру разговорчива. Как всякая русская женщина, она чувствовала ответственность за свою семью, за мир внутри ее, за то, чтобы мужу всегда было дома хорошо, уютно, сытно.

Попав в тяжелейшие условия эмигрантского бытия, она впервые столкнулась с тем страшным, что разъедает душу, как ржавчина металл, — с жестокой материальной нуждой.

Как ей, подобно тысячам других россиянок на чужбине, удавалось сводить концы с концами? Об этом ведает один Господь. Во всяком случае, Бунин всегда был сыт, имел чистую рубашку, отутюженный костюм, и — это главное! — в своем доме, как за крепостной стеной, он мог спрятаться от невзгод жизни. Дома ему всегда было хорошо.

Однажды, уже после Второй мировой войны, Ирина Одоевцева задала не совсем тактичный вопрос:

— Иван Алексеевич, а вы любите Веру Николаевну?

Бунин удивится:

— Любить Веру? Как это? Это все равно что любить свою руку или ногу…

Он сроднился с Верой и почти не замечал ее присутствия. Хотя той страсти, которую он испытал когда-то, в первые годы близости, давно не было.