Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Согласен, что человек вышел из обезьяны. Но отчаиваться не надо: явственно вижу, что он уже возвращается обратно! — Вдруг всколыхнулся, полез в карман. — Читать перлы большевиков — все равно что сходить на клоунов в цирк. Вот, слушайте: «Согласно постановлению пленума Совета рабочих депутатов объявляется учет имущества с целью изъятия у имущих классов излишков продовольствия, обуви, платья, белья, денег, драгоценностей и всего прочего, необходимого всему трудовому народу, рабочим и крестьянам в тылу и на фронте. Все это проводится в рамках дня Мирного восстания».

По мере чтения лицо Дон-Аминадо вытягивалось, а веселье в голосе уступало минорным тонам.

— Это что, очередной грабеж?

Бунин усмехнулся:

— Во всем мире правительства обеспокоены тем, чтобы их граждане жили в довольстве и спокойствии, а у нас правители делают все возможное, чтобы мы существовали в страхе и нищете. Ну а что дальше в этом приказе?

— Тут речь о том, что остатки имущества будут отнимать согласно расписанию — сегодня у одних, завтра у других.

— Рук не хватает!

— Изымальщики названы деликатно «контролерами». В указанное время закрывают все лавки, магазины и прочая. Кто этого не сделает — подлежит расстрелу. Кто переносит или перевозит товары во время «контроля» — тоже расстреливаются на месте: «Первое. Комиссия производит осмотр квартир в определенной ей территории. Второе. Осмотр распространяется на все без исключения квартиры. Список вещей, подлежащих конфискации и берущихся на учет: а) обувь. Сапоги отбираются, ботинки оставляются только те, которые находятся на ногах владельцев…»

Бунин недоверчиво покачал головой:

— Неужто такая дикость написана? Покажите!

Убедившись, что собеседник не шутил, изумился:

— Прежде это делали воришки — на большой дороге под покровом ночи грабили запоздавших прохожих. Теперь уголовники захватили громадное государство, грабят и насилуют его многомиллионное население. И это на глазах всего «цивилизованного мира»…

— Которому на нас наплевать! — с наигранной веселостью откликнулся Дон-Аминадо. — Если у большевиков и осталось что-нибудь из человеческих чувств, то они очень ловко сие скрывают. Но давайте наслаждаться перлом революционной гуманности. «…б) белье. Дозволяется иметь не более одной рубахи, одних кальсон, носков — две пары, чулок — две пары, носовых платков — три штуки; в) платья. Одежда мужская и женская оставляется та, что надета на контролируемых, но не более чем по одному костюму или платью; г) продукты. Все продукты отбираются, за исключением необходимых в течение трех дней; д) деньги и ценности. Все ценности, золото, серебро, иностранная монета полностью изымаются. Деньги оставляются у владельца не свыше одной тысячи рублей на каждого контролируемого, причем отсутствующие члены семьи в расчет не берутся»[1]. Ну, — закончил Дон-Аминадо, — все виновные в «нарушении», понятно, — кхх! — к стенке.

Бунин был потрясен.

— Это как понимать? Припрутся ко мне домой «товарищи» в коже и с оружием, начнут рыться в моих вещах, грабить?..

— Да, теперь надо ожидать «контролеров».

Бунин свернул бумагу:

— Это надо сохранить для потомков. Иначе не поверят, что мы видели и что пережили. Ужас!

— Иван Алексеевич, не отчаивайтесь. Это только кажется, что нынче дела идут плохо. Скоро они будут гораздо хуже, — грустно пошутил Дон-Аминадо.

Лакей поставил на стол покрытый тонкой влагой графинчик с водкой, кетовую икру, соленые грибочки, тонко нарезанные ломтики швейцарского сыра и с дразнящим аппетит запахом анчоусы.

— Да, без такого приклада этот страшный документ не выдержишь! Это настолько дико, что даже смешно. Ваше здоровье, «товарищ контролируемый»!

Водка немного разогнала печаль, а тут возле эстрады началась потасовка. Несколько здоровых парней вразмашку хлестали друг друга. Опрокинули стол. Звенела разбиваемая посуда. Взвизгнули барышни. Дерущиеся тяжело сопели, рвали друг на друге рубахи. Кто-то вытирал с лица кровь, кого-то без чувств тащили на руках.

Скрипач, склонившись к своему несчастному инструменту, не останавливаясь, извлекал ядовитые звуки. Необъятных размеров девица с одесским акцентом запела «Бублики» неожиданно красивым и густым меццо-сопрано:

Ночь надвигается,
Фонарь шатается,
Свет пробивается
В ночную тьму.
Я не умытая,
Тряпьем прикрытая

И вся разбитая едва брожу.

Зал нетрезво, но с энтузиазмом поддержал:

Купите бублички,
Горячие бублички,
Гоните рублички
Сюда скорей.
И в ночь ненастную,
Меня несчастную,

Торговку частную
Ты пожалей!

И снова, выламывая пухлые руки, певица взяла соло:

Отец мой пьяница
И этим чванится,
Он к гробу тянется,
Но все же пьет…