Катехон

– Но этот свинарник ты хотя бы помнишь? Свинарник при роте, свое хозяйство, своя свежая свинина круглый год. Бедные ребята-мусульмане, они поначалу сходили с ума. Кроме зависти, они еще учились свинине, священному мату, учились стыдиться обрезания и собирать калаш. Помнишь, тебя отправили в свинарник, это считалось блатным местом. Ты рассказывал свиньям об Эмпедокле, они посмеивались (так тебе казалось), но хотя бы не могли за это тебя избить.

– Это было всего раза два, это не помню. Да, наряд в свинарник был блатным, можно было спать. Приедет ночью проверяющий, сосчитает поросят, и спи себе дальше. Всё лучше, чем охранять знамя. Кому оно было нужно? Или пробежки. Десять километров, два куска мыла в подмышки… и бегом марш! Что ты смотришь? Говорю – не помню!

Он снова замычал, полотенце сползло с лица и оказалось на полу.

– Но хотя бы то, как раз в неделю… – осторожно начала она.

– Это тоже не помню! – Помолчал, втянул воздух; лицо его было мокрым. – Раз в месяц нас водили в медпункт, не всех. Самых «умных». Там уже было всё готово. Анестезия, хирурга привозили… Потом кусочки мозга помещали… откуда я знаю куда? Одни говорили – в раствор, другие – в морозильную камеру. Они ухитрялись добывать из нас мозг, почти не повреждая череп. «Успехи советской медицины». – Сожженный скривился. – Еще одна ложь. Это были какие-то древние методы… Не люблю слово «древние», – снова скривился. – Слишком красивое. Какие-то очень старые, дико старые методы добывания мозга из головастых молодых идиотов. Когда стал медбратом, понял… Кусочки мозга они увозили на «газике» в областной центр или еще куда-то.

– Кормили ими своих змей? – и, не дожидаясь ответа: – А зачем ты вообще пошел в армию? Ты ведь научился уже симулировать психическое расстройство. Ты научился разговаривать с луной; помнишь, рассказывал?

Сожженный молчал. Что-то вспоминал. Или, наоборот, пытался что-то забыть.

– Сознательно пошел, – Сожженный пошевелил губами. – Нужно было совершить какой-то бессмысленный поступок. Чтобы жизнь могла наполниться смыслом, нужно совершать такие поступки. Смысл способен возникать только вокруг чего-то бессмысленного. Поэтому нужно сознательно впускать его в свою жизнь. Как и страдание. Не впустив страдание, невозможно испытать радость. Так я тогда считал.

– А сейчас?

– Принеси, пожалуйста, воды, – сказал Сожженный.

Она вышла на кухню.

Когда вернулась с холодной мокрой чашкой, он уже сидел.

– Легче? – протянула чашку.

– Не знаю, – Сожженный быстро пил, она смотрела, как движется его горло.

Остаток воды вылил себе на голову, пригладил ладонью.

– Ничего не помню о себе… – вытер ладонь о майку. – Пытаюсь вспомнить, а вспоминаю Ницше. Почему?

Она взяла у него чашку, та была уже теплой. Значит, руки у него успели согреться.

– Он тоже мог совершенно спокойно не идти на войну. – Сожженный согнул ногу и вдавил подбородок в колено. – Он преподавал в Базеле, а Швейцария была нейтральной. И друзья отговаривали. Но он пошел, сам, добровольцем. Воевать он, правда, не мог из-за нейтралитета. Только медбратом, фельдшером. Фельд-диаконом, так это называлось. Оказывать раненым первую помощь, вести с ними беседы и читать назидательные книги. – Голос Сожженного звучал ровнее. – Так что Ницше какое-то время побыл диаконом… полевым диаконом. После двухнедельных курсов его отправили… выдали аптечку. Дюжина бинтов, стерильная губка, пинцет, ножницы, бутылочки с холерными каплями, еще его снабдили Новым Заветом и молитвословами на немецком и французском. Наверное, он кому-то их там раздавал… Или читал. А потом ему самому стало там плохо. В армии.

– Почему?

– От вида трупов, не знаю, он вида раненых, запаха… Свиньи пахнут приятнее.

Наверное, опять вспомнил свинарник. Она погладила его по спине.

– Потом ему доверили отвезти шестерых тяжелораненых в Карлсруэ для лечения. Ему пришлось ухаживать за ними в одиночку, в итоге сам заболел, его лечили опиумными клизмами… Опиумные клизмы – последнее слово медицины. Может, после этого у него и началось… Уехал долечиваться в свой Наумбург. Ты там была?.. Да, ты везде была.

– Когда мы будем в Германии, – она сняла ладонь с его спины и провела по его мокрым волосам, – мы сможем туда съездить вдвоем… А ты сам как стал медбратом?

– Ну… я тебе рассказывал… Что-то я уже умел. В детстве видел, мама же санитарка, часто с собой таскала. И потом, когда эти книжки читал про психические болезни… Начал интересоваться вообще медициной. Устройством себя.

Потер виски. Она посмотрела на него, он молчал.

– Второй прилив пошел, – он поморщился. (Она поняла: про головную боль.) – Сейчас дорасскажу… если тебе интересно.

Она не знала, интересно ли ей.

– Но главное, когда в Ташкенте не поступил на физфак, подумал: что, если в медучилище, а? Хай, если не получилось заняться физикой мира, можно заняться физикой человека. Изучать тот материальный космос, который в нем. У меня тогда друг уже учился в Боровского… медучилище в Ташкенте имени Боровского. Немец. Нет, не Боровский; друг – немец, один из «сиабских мудрецов».