Катехон

От его майки шел горьковатый запах пота и парфюма.

– Сейчас вернется… Фархад, – сказала она.

При Турке у нее не получалось называть его «Сожженный».

– Не вернется. У него случился приступ, у синагоги. Он сейчас в…

Назвал имя клиники, ничего не говорившее. Или просто не расслышала.

– Ты куда? – Турок наблюдал, как она вскочила, уронила хэнди… – Туда не нужно. Он в порядке. Немного не справился с хронотоками. Что ты хотела спросить?

Экфрасис № 9

«Я сам виноват», – повторял он, придя в сознание.

Он шел с последней лекции.

С последней своей лекции здесь, в Эрфурте.

Эта лекция была неожиданно посвящена одной картине. Хотя в анонсе говорилось, что речь пойдет о будущем. О будущем Европы – кажется, так.

На эту его последнюю лекцию не пришел никто. Кто-то собирался и не смог. Кто-то и не собирался.

Аудитория была открыта и пуста.

Сожженный постоял у окна. Может, и не у окна.

В окне зажегся фонарь.

Сожженный посмотрел на часы.

– Добрый вечер. – Дверь осторожно открылась, вошла пожилая женщина. – А… еще никто не подошел? Мартин просил передать извинения. Нет, ему уже лучше. И попросил оставить тут диктофон. Вы не против?

Положила диктофон на стол и посмотрела на Сожженного.

– Да, конечно, – кивнул он. – Пусть поправляется.

Он не помнил, кто этот Мартин. И эту женщину он тоже не помнил.

– Кто-то ведь еще придет? – Она подошла к двери. – И лекция состоится?

– Да, конечно, – повторил он.

Пожелав всего доброго, она вышла.

Сожженный подышал в ладони. Взял со стола диктофон, включил.

– Добрый вечер, мои дорогие, – оглядел пустые стулья. – Прежде всего, я хотел бы поблагодарить, что вы нашли возможность не присутствовать на этой лекции…

Пустые места улыбнулись и закивали.

– …поскольку она будет посвящена одной картине. Впрочем, я вам ее не покажу. Это очень тяжелая картина. Нет, конечно, вы можете найти ее у себя, там…

Сожженный помолчал.

– Эта картина была завершена в 1901 году. Я буду сегодня называть много дат. Что? Да, я помню, что обещал сказать о будущем, и я скажу о нем. Но без этой картины и некоторых других это будет сложно… Итак, – Сожженный снова потер ладони друг о друга, – картина была закончена в конце 1901 года.

Прошелся по аудитории.

– Годом раньше, в 1900-м, скончался Ницше. Художник, кстати, был знаком с его идеями. Но речь – не о Ницше. Речь о картине. Она поразила современников. Распростертое синеватое тело. Широкие, безумные глаза. Крылья… Крылья были написаны с добавлением бронзовой краски и казались золотыми. Помните, мы говорили о Климте? Что, вдохновленный иконами, он стал писать свои картины на золотистом фоне?

Сожженный внимательно посмотрел на пустые стулья.

– Климт стал иконописцем психоанализа, которым тогда увлекался. А его русский сверстник станет иконописцем ницшеанства. Кстати, эту картину с демоном (пора сказать, на ней изображен демон) он первоначально собирался выставить в Париже под названием «Икона». Вот так. «Икона».

Сжал губы и судорожно перекрестился.

– Если бы это была только одна такая картина. И только – у него одного… Но это была какая-то… Они все вдруг стали изображать его.

Пауза.

– Вот несколько дат. 1890-й. Михаил Врубель, «Демон сидящий». 1893-й. Антон Чехов, «Черный монах», повесть. 1895-й. Леон Боэльман, токката из «Готической сюиты». Орган… Что? Да, потом поясню… 1897-й. Марк Твен начинает «Хронику Сатаны-младшего». И, наконец, 1899-й. «Три разговора» Владимира Соловьева с «Повестью об Антихристе».

Снаружи, в коридоре, что-то хлопнуло. Тихо загудел лифт.

– Смешение святого и демонического… Врубель начинал с церковных росписей – завершает «демонами». Чехов пел в детстве в церковном хоре. И тут, в «Черном монахе», он всё смешивает, монах у него оказывается духом тьмы. Если кто-то читал, вы помните, что он является герою повести и сводит его с ума… Да, я помню о «Готической сюите», токката там тоже совершенно огненная, люциферианская. И опять же, Боэльман был церковным органистом, оканчивал Школу религиозной музыки; а тут… И, конечно, «Повесть об Антихристе». Та же самая тема. И ведь Соловьев считается христианским мыслителем (только в церковь не ходил). И всё это исполнено тоской, каким-то диким ужасом перед «демоном» и его приходом, а может, уже наступившим. И готовностью смешать его с Христом и демоническое – с христианским…

Диктофон снова записал несколько секунд тишины.

Тишина была, правда, неполной. Что-то капало; вдалеке входили и выходили люди, шумели двери, кто-то кашлял, кто-то даже осторожно играл на скрипке.

– Это была, – снова возник голос Сожженного, – какая-то запуганность и одновременно завороженность тьмой. На иконах? Нет, на иконе бесы всегда изображались жалкими и немного смешными. «Бачь, яка кака намалевана!» А здесь эта «кака» дорастала до космических, почти божественных высот – чего, конечно, всегда желала, и вот теперь… Но всё это было еще только увертюрой.

Снова тишина. На улице стемнело, нужно зажечь свет.

Судя по щелчку, Сожженный зажигает его. Потом гасит.

Возвращается к стене, снова щелчок.