Катехон

Она выплеснула в унитаз остатки доисторической заварки. «Труп чая», – как сказал Сожженный, следя за ее действиями. Почему он сам не вылил? «Забыл».

Она не стала заваривать новый. Сожженный пьет кофе. Сейчас ему станет хуже, от кофе ему всегда хуже. А может, обойдется… Нет, снова трогает голову, плечи (змеи продолжают свое дело). А она пьет воду, просто воду. Чай она будет пить ночью. С человеком, который помнит ее имя.

Они молчат. Как те двое на картине.

– Вспомнил, кого они мне напоминают, – прерывает молчание Сожженный.

Он – вспомнил.

Она облокотилась о стол и приготовилась вытерпеть небольшую лекцию.

– «Союз Земли и Воды» Рубенса. Найдешь?

Вздохнув, она роется в смартфоне.

– Эта?

Смуглая, почти чернокожая Земля (в образе старика) и ослепительно белокожая Вода.

– И что похожего? – Она то увеличивает, то уменьшает изображение. – Вполне европеоидный дядька. Только в солярии перележал.

– «Европеоидный»? Вот ты и рассуждаешь, как расист.

– Тогда уже – как расистка.

– Как расистка.

– Спасибо!

Ей хочется уйти.

– Главное – кожа и ее цвет, – примирительным тоном изрекает Сожженный. – Кожа и ее отношения с солнцем, водой, землей… Темный – цвет земли.

– Я замечала.

– Как ты думаешь, какого цвета была кожа Адама?

– Хочешь сказать, он был негром?

– Он был создан из земли. «Адамá» по-древнееврейски «земля».

– Ты это уже мне говорил.

Она помнит всё.

– А «Адам»…

– «Сын земли»?

– Н-нет… – Сожженный потер висок. – «Человеческий род». «Все-люди». Все в одном. И кожа у него… – посмотрел на свои руки. – Что-то вроде среднеарифметического оттенков кожи всех людей. Все же были в нем и африканцы, и европейцы… Значит, был, скорее всего, смуглым. Да, смуглым.

– Как ты. – Она слегка улыбнулась.

– Нет, он был еще одет в сияние. До грехопадения. В сияние, понимаешь?

– Не тупая вроде.

– А я, – Сожженный ее не слышит, – просто человек. «Животное смертное, земное, сухопутное, словесное», по определению Климента Александрийского.

– Ладно, «животное сухопутное». – Она привстала. – Я пойду.

Посмотрела на экран смартфона. На заставку с этими двумя.

Она вдруг представила… почти увидела, они оживают и быстро обнимают друг друга. Как исчезают друг в друге. Так бежит струя горячего молока в чашку с крепким кофе из кофемашины. Хотя никаких кофемашин в те времена не было, она знает.

А вокруг их горячего, пульсирующего ложа стоят профессора и журналисты, политики; наблюдают и ужасаются. Кто-то заносит свои наблюдения в дневник. Кто-то ходит вокруг с прибором, похожим на градусник. Кто-то, особенно возмущенный, пытается на четвереньках заползти под ложе и наблюдать за процессом оттуда.

Нет, на картине ничего этого нет. На картине они просто сидят, молчаливые и молодые. Больше столетия. Их земные тела, наигравшись друг с другом, состарились, умерли и смешались с землей, водой, воздухом и огнем. А души отбыли туда, где нет темно-синих мундиров с пуговицами и розовых платьев с кружевами. А также стульев, полов и других поверхностей, на которые эти мундиры, платья и панталоны в любовной спешке комкались и бросались.

Эмиль Дёрстлинг. «Счастливая любовь по-прусски». Холст, масло. 1890.

82

На этом месте обрываются записи Анны Зюскинд, которых она, возможно, никогда не делала.

83

Итак, он предсказал многое.

Он предсказал охватившую мир пандемию, назвав ее «китайской болезнью» и угадав симптомы. Хотя она довольно милостиво обошлась с Эрфуртом: менее семисот летальных исходов.

Он предсказал с точностью почти до дня начало Долгой войны. Он предсказал… Это, наконец, переполнило чашу терпения тех, кто до того за его прогнозами просто молча следил. И даже пользовался ими.

Из чаши потекло на стол.

Что было написано на ней, на этой чаше? Возможно, Geduld ist nicht meine Kernkompetenz. «Терпение – не моя основная компетенция». Или Geduld ist die Kunst langsamer wütend zu werden. «Терпение – это искусство злиться медленнее». Он видел эти «смешные чашки» на Ангере и даже хотел купить себе для кофе.

У него самого терпение было. Можно сказать, он был у терпения.

На немецком это будет точнее. Er hatte keine Geduld, aber Geduld hatte ihn. Так бы он написал на этой чашке. Терпение имело его. После этого бескрайнего серого моря головной боли. После того, как его оставили последние слушатели его тишины. После того, как к нему стали приходить полупрозрачные двойники женщин – тех, которых он когда-то любил и трогал. Которых он проанализировал и убил своей любовью. Расчлененные на атомы, привычки и капли пота, они продолжали ходить, читать входящие сообщения, покупать продукты и деловито устраивать свою посмертную жизнь.

Er hatte keine Geduld, aber Geduld hatte ihn. Эта чашка у него никогда бы не была полной.